Испанский дневник

Кажется безумной эта жизнь в двух шагах от линии огня, вернее – под самым огнем, потому что артиллерия не стреляет чисто случайно и может направить сюда огонь каждую минуту. Но солдатами руководит нисколько не безумие, а здравый смысл обстрелянных бойцов. Артиллерия в данную минуту отвлечена другим объектом – стреляет то фугасными снарядами по батарее, то шрапнельными по ее персоналу. На склон горы она внимания не обращает. И поэтому хорошо использовать этот склон как место исходного положения для атаки. Конечно, с момента самой атаки огонь будет переведен сюда. Но тогда батальон уйдет дальше, ближе к противнику. Ничего не поделаешь, других удобств от врага не дождешься.

В одной воронке зазвонил полевой телефон. Командир послушал, поговорил, положил трубку, несколько секунд подумал и поднял бойцов. Поле ожило. Из ям поползли люди. Кое-кто спрятал в карман недописанные письма. Может быть, позднее их допишут.

21 февраля

На секторе Мората де Тахунья вдруг резкое ухудшение. Неожиданно там появилось около тысячи человек фашистской пехоты; после артиллерийской подготовки мятежники пошли в атаку. Здесь дрались батальон Листера и польский батальон. Мигель был с ними, они держались очень крепко, сдерживали противника метким пулеметным огнем. Все-таки они просили чем-нибудь подпереть их – хоть парочкой танков и водой. Поляки не пили с раннего утра, жара и жажда мучили их. Они послали троих бойцов за водой, но воды еще не было.

Мигель побежал за пригорок, сел в машину, помчался раздобывать какое-нибудь подкрепление. В полутора километрах, у развилки дороги, стоял совершенно целый броневик. Водитель разлегся на подножке и курил самокрутку.

– Чего ты ждешь? – крикнул Мигель. – Скорей вперед, вон за тот холм! Ты там нужен! Где стрелок?

– Стрелка нет. Машина испорчена. Мотор не работает.

– Что испорчено? Покажи. Я исправлю, я механик.

Он ничего не мог исправить в моторе. Но водитель поверил и испугался.

– Мотор не работает потому, что в радиаторе нет воды.

Мигель открыл пробку. Воды в самом деле не было.

– Ты сам выпустил воду, предатель! В двух шагах отсюда лучшие люди Испании и иностранные рабочие отдают свою жизнь за твою страну, а ты бережешь свою шкуру и ради этого выводишь из строя боевую машину!

Трясущимися руками Мигель вынул из-за пояса пистолет. У него все помутилось от злости. Водитель стоял с поднятыми руками, большой, курчавый, с бараньими глазами. Двумя пальцами он еще придерживал свою самокрутку. Кругом собралось несколько человек, они не препятствовали Мигелю. Все-таки он пересилил себя.

Сзади слышался разговор по-польски. Двое парней сопровождали ослика с крохотным бочонком воды. Мигель стал уговаривать их отдать воду для радиатора. Они колебались, потом согласились с ним. Воины страдают, но в эту минуту броневик лучше утолит их жажду.

Мигель сел за руль, мотор отлично работал. Поляки влезли в машину. Трогаясь с места, Мигель сказал водителю, стоявшему в слезах посередь дороги:

– Возьми ослика и доставь нам в течение одного часа воду вон туда, за холм, где стреляют. Если доставишь, я тебя посажу обратно на твое место. Если нет – ты дезертир, мы найдем тебя хоть на краю света.

Батальон встретил машину криками «ура». Парни объяснили, почему нет воды, и бойцы одобрили решение. Броневик открыл стрельбу из пушки.

Прошел час – парня с водой не было. Пришлось на двадцать минут вывести машину из боя, послать ее за водой. Еще через час все-таки пришел водитель с осликом. Он клялся и божился, что раньше прийти не мог. Ему ничего не сделали, но на броневик не пустили.

К закату солнца бой затих. Фашисты продвинулись на несколько сот метров, но в Морату не прорвались.

22 февраля

Высота Пингаррон много раз переходила из рук в руки. Она уже стоила обеим сторонам нескольких тысяч человек. Пять-шесть домов и отлогая, гладкая, каменная плешь. Это все, из-за чего потеряно столько жизней. Но война не знает снисхождения. Пингаррон – ключевая позиция для всего восточного края харамского сектора. Кто будет ее хозяином, тот и будет командовать над большим участком реки. И вот тысячи снарядов, сотни тысяч пуль встречаются на пятачке меньше квадратного километра. Между домами и каменным холмом вырыт, – уже никто не помнит, кем, – небольшой окопчик. Его поочередно занимают то фашисты, то республиканцы. Окопчик залит кровью, завален трупами, клочьями тел, изодранных артиллерийскими взрывами. Трупы невозможно различить, – только на одной наполовину сохранившейся голове серьга в ухе говорит об Африке.

Захватывая Пингаррон, мятежники удерживают его особым, я бы сказал чисто фашистским, методом: они подбрасывают сюда время от времени по одной роте. Когда рота почти полностью перебита, посылают другую. Когда сгорела вторая, посылают третью. Если республиканцы атакуют превосходящими силами, мятежники уходят, контратакуют несколькими батальонами. Захватив высоту, оставляют на ней один батальон и опять перемалывают людей, подбрасывая их – роту за ротой.

Пока кипит борьба за Пингаррон, и республиканцы, и фашисты стараются обхватить друг друга на флангах.

Идет довольно подвижное, маневренное сражение, и тоже с большим кровопролитием. В последние дни дело доходило до двойных обхватов, части обоих противников чередовались, как в слоеном пироге.

Республиканская пехота и танки научились понемногу действовать согласованно и слитно. Несколько раз пехота ходила впереди танков, производя боевую разведку крупными подразделениями. <…>

Почему-то больше всего за последние дни меня потрясла смерть молодого моториста Маноло, связного при танках. Как дух скорости, носился он по дорогам и тропинкам. Всюду мелькало его круглое, запыленное, с белыми от пыли бровями и ресницами, милое лицо. В разгар боя, под ураганным огнем, он подъезжал к танкам, стучал и передавал в щель записку командира. Вчера его, смущенного, как ребенка, генерал де Пабло публично благодарил и премировал, а сегодня, на рассвете, стремительно обгоняя чью-то машину, он разбился о дерево и умер через несколько часов с той же улыбкой усталого за день ребенка…

23 февраля

Бои на Хараме еще окончательно не утихли, но танкисты именно сегодня устроили празднество. Они пригласили к себе гостей.

Праздник начался с торжественного вечера в пригородном кино «Кукарача». Вопреки своему веселому названию, это сырое, узкое, мрачное зданьице, с цементным полом, со скамьями вместо стульев, с зыбкой дощатой эстрадой. Зал приукрасили зеленью и портретами.

Публику хотели рассадить по национальностям, чтобы легче было переводить доклад и программу. Но это не удалось. Танкисты расселись экипажами – водители вместе с командирами машин и командирами башен. Они до того привыкли объясняться полусловами, полужестами в бою и на работе, что уже не чувствуют никаких препятствий во взаимном обращении. Им хотелось вместе попраздновать, как вместе они дрались.

В первых рядах посадили раненых. С ними было немало возни. Все раненые захотели присутствовать на спектакле и подняли по этому поводу страшный шум. Командир разрешил пустить только сидячих раненых. Тогда несколько лежачих срочно переквалифицировались в сидячих, – запротестовали врачи. Составили комиссию, вообще с этим было много споров и переживаний.

Сейчас раненые смирно сидели в первых двух рядах, сияя новыми, чистыми повязками. Генерал де Пабло сел с ними.

Комиссар части открыл собрание, тоненький, худенький испанец в темных очках; у него были больные глаза и неожиданно сильный, громовой голос.