Испанский смычок

Из спальни я отправился через гостиную в ванную, откуда слышались голоса, доносившиеся из кухни.

— Всеобщая забастовка — да, хорошо, — говорил Альберто. — Но она перерастет в нечто большее. Радикалы хотят одного, анархисты — другого, республиканцы — третьего. Мои прежние друзья считают, что непременно нужно воспользоваться всеобщей неразберихой, и злятся на меня, что я отказываюсь присоединиться к ним.

Разговор прервался, я крадучись, чтобы только не скрипнули доски, стал пробираться обратно в спальню, и тут услышал: «Альма».Я остановился. Никогда прежде Альберто не называл маму по имени.

— Вы должны уехать, — сказал он так тихо, что я вынужден был напрячь слух. — Уехать домой, сейчас, пока есть возможность.

— Слава богу, — пробормотала она.

— В деревне у вас не будет сложностей, здесь же, в окружении известных людей, вам будет небезопасно.

— Фелю не захочет покидать Барселону.

— Но он должен, — сказал Альберто. — К тому же подходящее время для прослушивания. Независимо от его результата, он поймет, что мы для него сделали. В случае успеха у него появится другой учитель, возможно, где-нибудь в другом месте, но не здесь. Если он потерпит неудачу, то отправится домой, но будет все-таки в безопасности.

— Это то, чего я всегда для него хотела. — Ее голос понизился до шепота.

— Знаю, — сказал он, стул под ним скрипнул, будто он придвинулся к ней поближе, чтобы утешить ее: — А тебе?

— Мне?

— Тебе чего бы хотелось?

Я прикрыл уши, не желая слышать хриплый голос мамы и успокаивающий шепот Альберто. Стоя возле двери спальни, я невольно схватился за дверную ручку, мои уши оказались незащищенными.

— Сейчас не лучшее время, — говорила мама.

— А будет ли когда это лучшее время?

— Может, и нет.

Я почувствовал облегчение, и к собственному удивлению — грусть по отношению к ним обоим.

На следующий день в самом начале нашего урока Альберто объявил, что подумывает о том, как бы связаться с доном Хосе.

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал я.

Альберто поднял брови, но промолчал и потянулся к стопке партитур и моих записных книжек, которая громоздилась на полу и уже достигла уровня моих коленей.

— Ты должен подготовить что-нибудь. Например, из Сибелиуса, и непременно сонату. Я оставляю выбор за тобой, но как ты смотришь на Сонату соль минор Шопена? Скерцо продемонстрировало бы твое владение смычком.

— Только не Шопен.

— Лало?

— Нет.

— Что же тогда?

В конце концов я сказал:

— Первая сюита соль мажор Баха для виолончели.

— Какая часть?

— Я буду играть с самого начала, пока он не остановит меня.

— Ты так говоришь, будто речь идет о какой-нибудь корриде. Ты не должен ждать, когда он вытолкнет тебя с ринга, твоя задача — хорошо сыграть. Кроме того, первая сюита — самая простая и не для концертного исполнения.

— Она зазвучит, когда я ее сыграю.

— Не знаю, возможно, на дона Хосе произведет впечатление что-нибудь более современное.

— Тогда ему надо слушать джаз.

Альберто поднял руки, показывая, что сдается.

Я постукивал левой рукой по грифу виолончели, горя желанием разозлить его. Он же совершенно миролюбиво произнес:

— Это твой выбор, Фелю.

Его спокойствие только взбесило меня.

— Ах, ваша репутация? Разумеется, она ведь зависит от моего выступления.

— Ты ошибаешься. Она зависит только от моих поступков.

— И на меня вы не возлагаете никаких надежд?

— Ты даже не представляешь, как я на тебя надеюсь. Больше, чем кто бы то ни было, пусть ты и не мой сын. Между прочим, лишь немногие из этих надежд связаны с музыкой.

Голова у меня налилась свинцом, пальцы стали толстыми и неуклюжими. Мгновение назад я бы вспылил, сейчас же стоял совершенно подавленный. Я не мог даже играть и никак не мог определить причину моего неожиданно мрачного настроения.

Как здорово, что именно в этот момент в комнату, задыхаясь, ворвалась мама:

— Хозяин магазина музыкальных инструментов прислал своего брата, они хотят забрать виолончель Фелю. Мы запоздали с еженедельной выплатой долга всего на несколько дней, к тому же теперь его не устраивает оплата в рассрочку, он требует всю оставшуюся сумму, в противном случае мы должны вернуть виолончель.

Альберто вышел из комнаты. Вернулся он через несколько минут, какой-то потерянный:

— Он закрывает магазин и уезжает, его пугают расползающиеся по городу слухи, поэтому он распродает инструменты и собирает долги. Ты мог бы продать свой смычок, Фелю. Он стоит дороже, чем виолончель.

— Только не смычок.

— Ладно! — Альберто спокойно взял виолончель и положил ее в футляр. Прикрыл, как прикрывают крышкой гроб. Я в последний раз смотрел на свою первую виолончель!

Возле класса дона Хосе мы сидели на узкой скамейке, тесно прижавшись друг к другу.

— В этом году семестр у них заканчивается рано, — прошептал Альберто моей маме, — и каникулы объявлены на неделю раньше. Приди мы на несколько дней позже, — обернулся он ко мне, — и тебе вообще не пришлось бы играть для дона Хосе.

Мама была расстроена. Газеты сообщали, что по всей провинции молодые мужчины, такие как Персиваль, могут в любой день получить призывную повестку. Кроме того, мама узнала, что друг Луизы отправился в Марокко, и моя сестра страшно горевала.

Появилась секретарша. Она провела нас через соседнюю дверь в комнату, где сидел дон Хосе в окружении учеников-виолончелистов. Альберто и Хосе обнялись, и по классу пронесся шепот: «Мендисабаль», — студенты знали это имя, которое для меня два года назад ничего не значило.

— Дон Мендисабаль оказал нам честь. — Дон Хосе протянул ему смычок.

Альберто стоял сжав руки, глазами изучая носки своих ботинок, красноречиво демонстрируя отказ.

Дон Хосе настаивал:

— Я сегодня оказываю вам любезность, не так ли? Окажите и вы любезность нам.Сыграйте что-нибудь, давненько я вас не слышал.

Не ожидал, что мой учитель уступит. Все это время я упрашивал его сыграть, но он был неумолим: никогда ничего не играл, кроме учебных тактов, необходимых для наших занятий. Но он кивнул в знак согласия, пододвинул к себе свободный стул, взял у дона Хосе виолончель и сел, чтобы играть. Не извинился, не представился, даже название композиции не назвал. Он просто провел смычком по струнам, и все мы обратились в слух.