Испанский смычок

Наши роли поменялись. Я, мечтавший поскорее попасть в отель и поспать, чуть ли не силком тащил Аль-Серраса вверх по склону холма. Через несколько футов он остановился, похлопал себя по пиджаку, нашел фляжку и предложил мне глотнуть.

— Сейчас, подожди минутку, — сказал я и подошел к стене, чтобы облегчиться.

— Ты мочишься у дома маэстро?! — пронзительно закричал Аль-Серрас.

— Это не его дом, а городская стена. Что на тебя нашло?

Аль-Серрас уставился на желтую струйку, бежавшую вниз по канавке, выстланной гонтом. Затем он с отвращением покачал головой, сделал еще один большой глоток из фляжки и двинулся в гору.

— Пошли, — позвал он меня. — День и так уже пропал. Принесу матери сувенир из Альгамбры. Это ее задобрит.

На первом повороте мы сделали передышку. У Аль-Серраса побагровело лицо, у меня рубашка прилипла к спине.

— Слушай, — отдуваясь, сказал я. — Ты ни разу при мне не упоминал о своей матери.

После короткого молчания Аль-Серрас ответил:

— Ее зовут Каролина Отеро.

— Прекрасная Отеро? Танцовщица?

— Танцовщица, артистка кабаре, куртизанка и… чего похуже.

— Ты не должен так говорить.

— Так она и сама этого не отрицает. Ее первым большим «уловом» стал американец Вандербильт. Затем кайзер, наш похотливый маленький Альфонсо, персидский шах, японский император… — Он прервался и через минуту добавил: — Она могла бы заниматься этим и дальше, если бы не заболела.

Наверное, у меня на лице появилось выражение отвращения. Я представил себе, какое заболевание может быть у куртизанки.

— Азартными играми, — объяснил он. — Это была ее болезнь. Когда-то у нее был дом в Ницце. Но сейчас она живет в отеле. Она потеряла миллионы. Стала неразборчивой. Брала в любовники любого, кто соглашался оплатить ее долги. Как только она стала обыкновенной женщиной, шахи и императоры потеряли к ней всякий интерес.

— Я видел ее портрет. Тот, на котором она в высоком головном уборе… Конечно, тогда она была моложе.

На следующем повороте Аль-Серрас согнулся пополам. Лицо у него побледнело.

— У меня жуткое сердцебиение. И пить хочется.

Сверху спускался мальчик.

— Скажи, пожалуйста, — обратился я к нему, — далеко еще до Альгамбры?

Он помотал головой и прошел мимо.

Мы продолжили карабкаться наверх. Слева появилась высокая красная стена, затем две башни, но ворот не было.

Аль-Серрас снова остановился и тяжело оперся на одну ногу. И безнадежно рассмеялся:

— Зря я сразу не выкинул эту французскую открытку.

Наконец мы подошли к воротам. Похоже, у Аль-Серраса открылось второе дыхание.

— Сорву в саду для матери розу, — пообещал он. — Ей будет приятно. А вот и дворец.

К нам подошел мужчина и предложил услуги гида. Аль-Серрас протянул ему монету и попросил уйти. Мы вступили под своды дворца Насридов. Переходя из одной пустынной холодной темной комнаты в другую, мы любовались стенами, украшенными мозаикой, стройными колоннами, обрамляющими коридоры, потолками в искусной резьбе, кружевными деревянными решетками.

Арочный проход вывел нас в длинный прямоугольный двор, окруженный разросшейся живой изгородью. В его центре располагался неглубокий водоем.

— Ты, кажется, хотел пить? — улыбнулся я. Вода, непрозрачная от водорослей, отливала темно-зеленым. — Почему твоя фамилия не Отеро? — помолчав, спросил я.

— Она бы мне не разрешила ее носить.

— Но почему?

— К тому времени, когда я начал концертировать, она нас уже бросила. Меня вырастил отец. И его вторая жена. Отец-рогоносец… Он был бы не против, если бы я взял ее замаранную фамилию, но она бы не согласилась. Не хотела, чтобы стало известно, что у нее есть ребенок.

— Я думаю, она гордилась бы тобой.

— Оригинальность, практичность, независимость — вот первые уроки, которые должна выучить куртизанка, — бесцветным голосом произнес он. — Так что какое-то время у меня не было имени.

— Как у Эль-Нэнэ…

— Пока я не вырос. Мои единственные детские воспоминания о матери связаны с тем, как она рассказывала мне сказки. Все они происходили в пустыне. Оазисы, гаремы… — Он помолчал. — Она хотела, чтобы ее принимали за цыганку. На самом деле — я знаю это от отца — она родилась где-то на севере, в семье торговца зонтиками. В какую сказку ты предпочел бы поверить?

— Ты мог бы взять фамилию отца.

— Ей не хватает экзотики. Все-таки пример матери кое-чему меня научил. Между зонтиками и тайной выбирай тайну.

То, что он мне поведал, ничуть не походило на его прежние истории. И дело не только в том, что у этой истории не было счастливого конца, главное — она не добавляла ему блеска. Зато была правдивой.

Мы перешли в следующий зал с богато украшенным окном в форме конской подковы. Издалека оно казалось золотым, но это была иллюзия. Лучи заходящего солнца, проникая через проем, заставляли резное дерево пламенеть.

— Я сам придумал это имя — Аль-Серрас. Сердцем я чуял, что у меня мавританские корни. — Он смотрел вдаль на зеленое море кипарисов. — Я всегда верил в наследственную память. Верил, что, попади я сюда, сразу почувствую себя как дома.

— И как?

Он не ответил.

Я занялся изучением плиток на стене, уложенных в виде бесконечно повторяющихся восьмиконечных звезд. Мне захотелось коснуться их рукой. Когда я обернулся, Аль-Серраса в помещении уже не было.

Я нашел его на вершине Алькасабы, потратив добрый час на то, чтобы взобраться по бесконечным каменным ступеням, ведущим к полуразрушенному ядру цитадели. Аль-Серрас сидел в самом дальнем и самом высоком углу, на крошащемся каменном блоке, в окружении выветрившихся камней, бывших когда-то стенами, скамьями и полами комнат-келий, в давние времена дававших приют солдатам, несшим службу на сигнальной башне. Меня привлек блеск металла: это фляжка в последний раз сверкнула в лучах заходящего солнца. В городе под нами светились белым дома, разделенные острыми макушками пальм.

— Глоток за мои мучения? — попросил я, подойдя к нему.

— Последний, — сказал он и протянул мне фляжку.

— Уверен, что мы нарушаем правила, — посетовал я. Содержимого фляжки едва хватило, чтобы смочить губы. — Пить среди мусульманских руин…

— Правила — вот что нам нужно. — По голосу чувствовалось, что он уже навеселе. — Детей следует называть в честь родителей. И люди не должны пытаться быть не такими, какие они есть.

Мы наблюдали за заходом солнца. Я пытался представить себе мавританские битвы пятисотлетней давности. Вызывал в своем воображении сражающихся воинов и отдающих приказы правителей из династии Насридов, защищавших свою последнюю иберийскую твердыню. Лошади, знамена, наложницы из гарема с подведенными глазами…

— Ты сорвал розу для матери? — спустя минуту спросил я.

— Ты разве не знал? — Он положил руку мне на плечо. — Во времена Насридов розы не выращивали. Мне рассказала об этом женщина в саду. Теперь выращивают, но это просто розы. И обросшие мхом фонтаны. Все это подделка. Ничего не понимаю… Все это место… — Второй рукой он повел округ, над руинами. — Все фальшивка. И меня она нисколько не трогает.

— Это не подделка, Хусто. Я думаю, ты просто зол на мать. Или это Фалья своими россказнями сбил тебя с толку. Не важно, что он видит в своих фантазиях. Важно, что все это — реальность. Оглянись вокруг.