Испепеляющий ад

…Касторная. Поезд останавливается в стороне от перрона. Откатывается дверь. Шорохов видит заснеженные пути, за ними серые заборы, деревья, одноэтажные домишки особенно низкие, приземистые из-за сугробов и снежных шапок на крышах.

Не ожидая пока марковцы наладят сходни, подхватив баул, Шорохов выпрыгивает из вагона. Скрибный подает ему корзину, мешок, спрыгивает сам. Они бегут к вокзальному зданию.

Само это здание, станционные пути перед ним, забиты народом. Беженцы, солдаты, казаки, многие из них на костылях, в перевязках. Мешки, узлы, штабеля патронных ящиков. За последние дни такую картину Шорохов видел не раз, притерпелся к ней, как к неизбежности.

Военного коменданта разыскать не удается. В кабинете его нет. Куда он ушел, не знает никто. Скорей всего перебрался в какой-либо из вагонов. Их — товарных, пассажирских — на путях станции несчетное множество. Возле некоторых — часовые. Особенно много их возле состава из классных вагонов, где размещается штаб корпуса генерала Постовского. То, что Шорохов агент Управления снабжений штаба Донской армии, никакого впечатления не производит ни на самих часовых, ни на начальствующего над ними офицера. Валит мокрый снег, в каком звании этот офицер Шорохов разобрать не может, на всякий случай именует его высокоблагородием. Но и это никакого действия на офицера не оказывает. Впрочем, и до того ли ему? Артиллерийские раскаты сотрясают воздух. Военные — в одиночку и целыми командами — мечутся между вагонами. Офицер этот безуспешно пытается что-то приказывать.

Из фразы, кому-то им брошенной, Шорохов узнает. Неподалеку здесь стоит поезд генерала Шкуро и он вот-вот пойдет на юг, в Суковкино, где находится штаб 3-го Кубанского конного корпуса, которым этот генерал командует.

Поезд Шкуро им удается разыскать. Паровоз, два классных вагона. Цепочка часовых. Офицер в синей черкеске с башлыком нервно прохоживается перед их строем.

А снег все валит и валит, и не отличишь, кто офицер, кто рядовой, кто военный, кто штатский. Снежные куклы.

— Ваше высокоблагородие, — Шорохов обращается к этому офицеру. — Я их превосходительству генералу Шкуро в Александровске-Грушевском был представлен. Входил в состав купеческой депутации. Из личных средств десять тысяч рублей на их дивизию пожертвовал. Теперь агентом Управления снабжений штаба Донской армии служу. Посодействуйте, чтобы мне и моему приказчику с вашим поездом отбыть из Касторной.

— Я, — кричит офицер. — Я! Я — Шкуро! Что дальше!

Да, это Шкуро. Скуластое лицо, злые глаза. Таким он видел его и в Александровске-Грушевском,

— Я! Я — Шкуро! И ты меня своими погаными деньгами укоряешь!

Какой-то человек высовывается из паровозной будки, машет рукой. Шкуро замечает это, резко повернувшись скрывается в вагоне. Состав тут же приходит в движение.

Вскочить на одну из подножек? На каждой из них по казаку, в папахе из волчьего меха. Пристрелят? Полоснут шашкой?

Поезд исчезает за снежной пеленой, как растворяется в молоке.

Очень недалеко, но за рядами вагонов, вздымается от снарядного разрыва земля. Упругая волна спрессованного воздуха сбивает Шорохова с ног. Падает он спиной в присыпанную снегом какую-то ветошь и даже не выпускает из рук баула. Быстро встает, взглядом отыскивает Скрибного. Тот от него всего в десятке шагов, шатаясь, пытается взвалить на спину мешок о харчами. Шорохов подбегает к Скрибному:

— Бросай к чертовой матери!

Своего голоса он не слышит, да и Скрибный, наверно, тоже оглох от грохота недавнего взрыва. Мешок остается у него на плечах.

Состав медленно движущихся вагонов и платформ преграждает им путь.

Одна из платформ с кондукторской будкой. Шорохов по ступенькам забирается в нее, швыряет на пол баул, оглядывается на Скрибного. Тот понял, что таким способом можно перебраться через состав и, все еще с мешком на спине, пытается догнать эту платформу.

Град пуль обрушивается на будку. Бьют из пулемета. Способность слышать к Шорохову еще не вернулась. Он только видит, что в двух вершках над его головой веером разлетаются щепки, вспарывается жестяная обшивка. Случайность? Или кто-то специально метит в него? Раздумывать некогда. Стоя на самой нижней ступеньке, ухватившись рукой за поручень, пригнувшись, Шорохов другую руку тянет к Скрибному:

— Давай! Давай!

Скрибный спотыкается, падает, бежит уже без мешка. Но и поезд прибавляет хода.

Наконец Скрибный переваливается через борт платформы, распластывается на ее полу. Шорохов подползает к нему:

— Жив?

— Пронесло, Леонтий…

Поезд вырывается за пределы станции. Слева и справа снежное поле…

* * *

…К паровозу не пробраться, цепочка платформ — пустых, без какого-либо груза — упирается в торец товарного вагона. Если и удастся влезть на его крышу, то бежать по ней, на ходу поезда перепрыгивать с вагона на вагон, не суметь. Решиться на такое непривычное, рисковое дело Шорохов не сможет. Он знает это. Остается одно: сидеть в кондукторской будке, открытой всем ветрам и снегу.

Часа через три, в темноте раннего зимнего вечера, поезд, наконец, останавливается. Спрыгнув на землю, Скрибный и Шорохов бегут к голове состава.

Поздно! Не сделав и сотни шагов, видят, что, оставив цепочку платформ, паровоз и вагоны ушли.

Сквозь снежную мглу проглядывает диск луны. В свете его Шорохов замечает: сбоку от железнодорожного полотна какие-то строения. Скрибный их тоже увидел. Подходят. Дома, но вместо окон и дверей — проломы, крыш нет. В прогалах между домами — убитые лошади, люди. Красные? Белые? Ночная темень и снег всех сравняли.

Шорохов машинально считает: один, два… десять… тридцать пять…

Снег, укрывающий трупы, неровен, местами подтаял. Бой был не далее минувшего полудня.

У самого большого из домов — в шесть окон по фасаду, кирпичного, тоже обезображенного взрывами и пожаром, с провалившейся крышей — убитых особенно много.

Что тут происходило? Шорохов в это пока не вдумывается. Напряжен до предела. Не идет — крадется. Сделает шаг, озирается. Неожиданность возможна любая, Кто-то в бою уцелел, хоть и ранен. Уйти не смог. Врежет в уnop.

Внутри дома, точней, внутри его стен, тоже убитые. Заметены снегом. Лежат, как в саванах. На полу, местами, где снега поменьше, заметны листки бумаги. Некоторые из них Шорохов поднимает. Исписаны. Надо бы прочитать, да темно.

— Что будем делать? — спрашивает Скрибный. — Жрать нечего, холод скаженный. Костер, что ли, зажечь?

Шорохов кивает на трупы:

— Соседство…

— Свеженькие. До утра не засмердят, — жестоко отзывается Скрибный. — Тогда все равно уходить…

* * *

…Костер горит ярко. Скрибный лежит, подставив спину огню. Спит? Нет ли?

Шорохов всматривается в подобранные на полу бумажки: "Здравствуй дорогая мама. Жив и здоров, чего и Вам желаю от Господа Бога. Дорогая мама, я по-прежнему служу старшим адъютантом 4-го Отдельного конного корпуса у генерала Мамонтова. Работать приходится много, потому что бои каждый день идут. Но все это пустяки. Соскучился за Лелей и за Вами. Когда был на Германском фронте, то там как-то и воевалось, а тут впереди нет ни конца, ни просвета, черти что за война. Ведь и Лелю без гроша оставил, и вы без копейки сидите, прямо голова кругом идет, а тут жалованье и не предвидится за этими боями скоро получить. Прямо хоть караул кричи. Думаю, думаю, и ничего моя головушка придумать не может. И тебя жаль, и Маню, бедную, жаль, ее необходимо бы поддержать. Мама, дорогая мама, хоть ты не падай духом. Крепись, родная, ведь я болею душой за вас, помог бы, да сам имею 200 рублей в кармане, будут деньги, помогу. Ну и зима же здесь. Иногда приходится утопать в снегу, а тут жители ничего не имеют, хотя, благодаря Господу, голодать-то не приходится. За меня не беспокойтесь. Бога ради, как-нибудь сами обходитесь. Вот времена настали. Зима скорее бы проходила, а то ведь ужас, что делается в Воронежской губернии. Жители питаются жмыхой. Но будьте здоровы. Целую папу, Маню, Борю, Витю и тебя, дорогая мама. Твой сын Александр".