Испить до дна
Шрифт:
Дышать было трудно. Смотреть на белый свет было еще труднее: веки смежались, и стоило невероятных усилий держать глаза открытыми...
А за маленьким седовато-серебристым Везувием, склоны которого почернели от крови, четко прорисовалась другая фигура — православный крест на куполе маленького белого храма.
Церквушка деревни Бородино, стоявшая в пятистах шагах от рокового редута, словно бы в один миг приблизилась, позволяя близорукому человеку, лежащему на вершине кургана, разглядеть ее во всех подробностях...
Глава 2
ДЕРЖИ
...— Как ты думаешь, Ефим, Бог на самом деле есть или его люди выдумали?
— Господь с вами, барин, грех-то какой! — Денщик начал мелко, истово креститься.
— А многие умные люди очень даже сомневались. Господин Вольтер, к примеру.
— Да ить он же небось из хранцузов!
— Что верно, то верно.
— Дык понятно — злодей!
Не далее как нынешним утром, незадолго до начала Бородинского сражения, вел он эти провоцирующие, богохульные разговоры, продвигаясь в группе других ополченцев по Большой Смоленской дороге.
И вдруг, будто нарочно наперекор ему, зазвенело, заискрилось невдалеке светлое церковное пение.
И Ефим и прочие солдаты и офицеры тотчас же, как по команде, обнажили головы и опустили ружья к земле.
Чтобы не выглядеть белой вороной, снял свой твердый кожаный кивер и Петр Андреевич. Озираясь в поисках певчих, он спешился, передал Ефиму повод Чалого:
— Где-то поют? Откуда это?
— Несут, ваше сиятельство! — торжественно отвечал денщик с блестящими от восторга глазами.
— Что несут?
— Эхма, поспеть бы! — не отвечая на вопрос хозяина, воскликнул Ефим.
Впервые в жизни проявив нерадение и бросив барского коня на произвол судьбы, он со всех ног бросился вслед за пехотинцами, на бегу умудряясь то и дело кланяться.
Вяземский отчего-то не рассердился. В его душе проснулось какое-то странное чувство — не то жгучее любопытство, не то несвойственное ему прежде нетерпеливое ожидание чуда. А ведь он в чудеса не верил, а признавал до сих пор лишь мировую закономерность!
Поспешив за Ефимом и прочими, он наконец врезался в огромную толпу людей, которую собрало вокруг себя церковное шествие, остановившееся на вершине холма.
Мужики с непокрытыми головами держали на белоснежных вышитых полотенцах икону Божьей Матери, убранную полевыми цветами и шелковыми лентами. Вяземский понял, что именно к ней и относился возглас Ефима: «Несут!»
Шел молебен.
Дьячки, размахивая кадилами, выводили слаженно:
— Спаси от бед рабы Твоя, Богородице...
— Заступница! — с чувством прошептал кто-то рядом с князем. — Чудотворная!
Это была вывезенная из Смоленска и следовавшая с тех пор за русской армией Божья Матерь «Умиление».
Но даже тени умиления не увидел Петр Андреевич в темном, печальном и мудром лике Ее, взиравшем на русских воинов из-за сверкающего в солнечных лучах оклада.
Зато почудилось вдруг молодому князю, что бездонные, запредельные зеницы Пресвятой Девы повернулись в его сторону и
их неземная, горняя материнская сила проникла глубоко-глубоко, прямо в душу, где жили ум и поэзия, но до сего дня не находилось достаточно места для настоящей веры.И в этот момент, кажется, нечто важное было ему обещано свыше. Не счастье и радость, о нет. Вернее, не только это.
Обещано было ему нечто большее — жизнь. И со счастьем, и с радостью, но еще и со страданием и с состраданием... И с долгом, и с обязанностями, а главное — с пониманием, которое не многим из смертных даровано.
Тогда он не мог себе объяснить этого чувства и не ведал, что осознание высшего Смысла придет к нему, но лишь в глубокой, дряхлой старости. Он просто принял жизнь как щедрый дар. Долгую, очень долгую жизнь...
Батюшка загудел надорванным, напряженным голосом:
— ... яко вси по Бозе к Тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству...
И тогда Петр Андреевич Вяземский явственно ощутил, как чья-то теплая, твердая ладонь — нет, не ладонь, а длань — легла на его вихрастую, еще совсем мальчишескую макушку и несильно, ласково, однако настойчиво пригнула к родной земле, которую нужно было защитить.
Князь упал на колени на пересохший суглинок и отдал земной поклон...
Это он-то, насмешник и скептик, ярый поклонник господина Вольтера...
Он, чей рассудок всегда оставался холодным даже тогда, когда сочинял свои стихи...
Он, привыкший во всем сомневаться и веривший лишь очевидным, материальным, эмпирически проверенным фактам...
— Богородице, Дево, радуйся! — шепотом воззвал он к потемневшему, но такому лучезарно—светлому лику. В эти минуты он веровал, глубоко и до конца.
Потом началась битва, в которой пушечным ядром под князем убило Чалого...
А еще чуть позже — и сивую в яблоках кобылку Марусю свалили неприятельские пули...
Две убитые лошади под одним всадником за одно августовское утро — не много ли для того, чтобы быть простой случайностью?
И могло ли быть случайностью, что князь успел разглядеть крест, венчавший купол церкви деревни Бородино, прежде чем померкло его сознание?..
— Живой, живой! — Ефим плакал от радости, как чувствительная барышня, извлекая хозяина из-под трупа лошади. — Правду матушка ваша говаривала — в сорочке родились!
— ...В сорочке родилась... живая...
Услышала это Алена или только подумала?
Желаемое или действительное?
Да что гадать! Реальность, несомненная реальность!
Потому что только в реальности чувствительные пальцы художницы и ювелира, привыкшие превращать в филигранные кружева тончайшую каленую проволоку, могут ощущать шершавость налипших на подушечки песчинок.
И только живой человек способен распознать разность температур. Для умершего существует лишь вечный холод.
А она явственно чувствовала: ее икры и ступни пригревает жаркое солнце, а мокрый затылок начинает мерзнуть. Значит, голова в тени.