Исполнитель

— О, воистину, приближается эра Мрака – благочестие иссякает, народы впадают в блуд и разврат, смешиваются варны, цари становятся жестоки и алчны; должные защищать подданных, они грабят, насилуют и оскверняют, уподобляясь чандалам. В горе предвижу – застонет Великая Бхарата, омоется кровью родичей, разверзнутся бездны… заплачут статуи в храмах… светила падут с небес…

— Так, брахманам больше не наливать… Ну, слава Брахме!

— А чего? Пущай хоть и Бледнычи будут… Чем хуже-то? Один раджа, другой раджа – поборы те же, свары те же… Ох, помню, гуляли царевичи – щепки летели! А пили, пили-то как! В один дых! Сразу видно – дети богов. А боги – это вам не… это вам не люди! Вот взять, скажем, Индру. Как поддаст сомушки, как пойдет асуров драть!..

— Ну, слава Индре!

— Вот кого на трон-то, люди…

— Индру? Так он и есть на троне. Восславим!

— Да не Индру, а Пандавов…

— Чего? Чего ты брешешь, сукин кот? Крамола! Люди, крамола! Хватай его! Бей!

— Ты погоди руками махать, а то я тебе размахнусь…

— Ну, слава Агни!

Волчебрюх плелся по лесу, снедаемый желанием найти какого-нибудь ракшаса и расколошматить его в блин. При этом он рассуждал вслух, по опыту зная, что этим скорее приманит людоеда, чем отпугнет, так что ночные зверьки, шурша листвой, следовали за ним и внимали умозаключениям второго из Пандавов.

— Вот, – сетовал Страшный, прерывая излияния глубокими вздохами и бычьим сопением, – старшенький с женой, близнецы друг с дружкой, Арджуна с этим своим… как его? Да… Да. Пропал человек. Эх, Красавчик… Какой был человек! А пропал. Вот что любовь делает… А я один. Один я один. Один… как лингам.

Утром Бхима непонятно с чего повздорил с Красавчиком: что-то с братом, не иначе, стряслось, а то чего бы тот на людей кидался? Всего-то дел было: смотрел.

— Я, кажется, кого-то убил, – ввалившись в трапезную, сообщил Страшный.

— Съел? – уточнил Арджуна.

— Нет… – растерялся Волчебрюх.

— Уже хорошо, – хмыкнул Серебряный и отвернулся. В этот момент Бхима и высмотрел на братней коже недвусмысленные отметины, – а то не миновать бы Красавчику вразумляющей оплеухи. “Небось полночи друг друга по-всякому – и мистически, и символически, и духовно”, – завистливо подумал Страшный.

— Что ты так меня разглядываешь? – раздраженно потребовал Арджуна. Кришна в порыве страсти прокусил ему губу, и Сребрец с утра был не в духе.

— Да вот думаю… – несмело начал Страшный.

— Неужели?!

— …кто ж это тебя покусал-то так, болезного? – спросил Бхима с искренним состраданием. – И поцарапал… – задумчиво продолжал он, обходя любимого брата посолонь. – Да ты никак пантеру любил!

— Угу. Пантеру.

— И почему мне такого никогда не обламывается? – печально спросил сын Ветра.

— Иди ракшаса полюби! – от души посоветовал Серебряный.

— Пробовал, – честно сказал Бхима. – Никакого удовольствия.

Ракшасы спали по берлогам и отнюдь не выражали желания попасть под удар геройской дубины. От горя Волчебрюху хотелось есть, и в объемистом его брюхе глухо урчало.

— Да слышишь ли ты что-нибудь, кроме флейты Баламута, о брат мой? – тихо спросит Царь Справедливости, когда братья останутся наедине. – Что тебе в нем, что ты забываешь о Законе, утвержденном богами, и нашей общей пользе?

— Дурак ты, старшенький, – вздохнет Серебряный, разглядывая инкрустированный кораллами пол. – Хоть и умный.

А потом будет Игра.

Глава четвертая

Ушас-Заря несмело вступала в царство мрачной и таинственной сестры-Ратри, озираясь по сторонам; робкий серый свет медленно проливался вокруг. Царило безмолвие: умолкли ночные птицы, а дневные еще не покинули теплых гнезд, тихи были воды и насекомые спали в траве. Звон тетивы далеко разносился среди окутанных туманом стволов; он был почти сплошным, словно пальцы лучника не покидали единственной струны, а новые и новые стрелы возникали в них волшебством.

На поляну вышел человек и остановился немного в стороне. В такую раннюю пору навряд ли он явился полюбоваться искусством стрельбы; и лицо его было слишком задумчивым для зеваки.

Арджуна стоял и портил стрелы, ибо возымел обыкновение каждой следующей разносить предыдущую надвое.

— Что ты?.. – начал Юдхиштхира.

— Я злюсь, – холоднее гималайского льда объяснил Серебряный. – Одни крушат мебель, другие бьют жен, а я упражняюсь в стрельбе. Мебели у нас все равно нет, жена одна на пятерых, так что тем более делать нечего.

— Прости.

— Да не за что, – сказал Арджуна голосом, от которого завяла вся окрестная трава. – Все делается мистически, как говаривает Бхима.

— Ты прав, – вздохнул Стойкий-в-Битве. – Я болван.

— Ты пришел признаться мне в этом?

— Я ухожу, – смиренно сказал брат.

Глаза Серебряного сверкнули гневным металлом, верхняя губа вздернулась, но он только глухо зарычал и отработанным движением закинул руку за плечо.

Возвращаясь назад, Царь Справедливости смотрел в землю, но того, что стлалось под ноги, не видел и сумел три раза споткнуться о корни.

Внезапно он остановился. Уголки губ дрогнули в улыбке: прямо перед ним тропу пересекало семейство лис. Здесь, подле селения отшельников-санньясинов, покинувших тревоги мира для упражнения в аскезе, жили звери непуганые. Сами аскеты скорее добровольно лишились бы части собственного тела, чем погубили другое существо, а охотники из почтения к ним обходили селение за йоджану. Кроме почтения, охотниками руководило еще и здоровое опасение – вместе с мудростью к отшельникам, умерщвлявшим плоть, приходил тапас, Жар, основа мироздания и величайшая сила. Мало кто не слыхивал историй о том, как огненноглазые риши усмиряли дерзких богов, и мало кто пожелал бы оказаться на месте злополучного небожителя.

День отшельников уже начался. Скоро тихий лес должен был наполниться эхом монотонной декламации араньяк и упанишад; сейчас старый Шаунака, глава обители, провозглашал гимн Заре, гимн первой Веды, которую и сам Царь Справедливости знал на память.

“Пробуждая мир пурпурными конями, на своей стройной колеснице приближается Ушас. Открывает свой лик, входит, посылая вперед сияние… Последняя из бесчисленных, уже отгоревших, и снова первая – занялась Заря! Вставай! Дыхание, жизнь вновь нас достигли!.. Открылась дорога к Солнцу! Открылся мир, в котором жив человек! Вознося хвалу сияющему утру пением гимна, встает священник-поэт…”