Исполнитель

— Меня-то прокляли, – не унимался лучник. – А ты?

— А меня тоже прокляли, – вдруг сухо сказал Кришна, и плечи его окаменели под серебряными пальцами. – Так, как тебе и не снилось.

Он выскользнул из распавшихся объятий, перебрался к стене и свил там себе гнездо из шкур. Пожелание доброй ночи было, несомненно, насмешкой.

Молнии рвали небо на части, проливаясь на землю по стенкам опрокинутой чаши туч, тяжелые плети ливня обламывали ветви и прибивали траву: там, на небе, Громовержец Индра в неистовой ярости повергал очередного асура.

На земле, неподвластный дождю и сияющий ярче молний, смеялся величайший из лучников, бог любви Кама Манматха, Смущающий Душу.

Шутка удалась на славу.

“Вайшампаяна сказал:

Пожив в Прабхасе в свое удовольствие, Кришна и Арджуна отправились на некоторое время на гору Райватака. По велению Кришны его слуги украсили гору и принесли съестные припасы; благодарный за изысканное угощение, Арджуна ел вместе с Кришной, а перед ними лицедеи разыгрывали действо и плясали танцовщицы. Поблагодарив и отпустив их, сверкая своим великолепием, Пандава улегся на заботливо приготовленное для него божественное ложе. Он начал рассказывать Кришне о святых землях, реках и лесах, которые он видел, и покуда он рассказывал, сына Кунти, покоившегося на достойном богов ложе, разморил сон и он уснул. Проснулся Арджуна от сладкозвучных песен, мягких переборов струн вин и пения радостных гимнов, предназначавшихся для его пробуждения. Свершив все необходимое для поддержания в чистоте тела и души, по сердечному приглашению Кришны, Арджуна отправился вместе с Ним в золотой колеснице в Двараку”.

Гордость насмерть стояла против любви и побеждала.

Арджуна перестал думать о том, что произошло в Прабхасе, объяснив достойное удивления гостеприимство Кришны склонностью аватара к странным забавам. Под непробиваемым доспехом самообладания осталось только глухое раздражение хищника, упустившего добычу; царевич и воин, он был властен над своими мыслями так же, как над телом. Серебряный удивлялся только, что позволяет Баламуту смеяться над собой; но тот, впрочем, и словом более не обмолвился о апсарах и особенностях их проклятий, а остальное царевич ему прощал, ибо чем злее смеялся аватар, тем чаще певала флейта, манок птицелова, напоминая о каплях дождя, тяжести на руках, аромате волос, сонном дыхании…

В Двараке героев ожидало новое празднество, не в пример пышнее предыдущих. Здравицы гремели сплошной чередой, срываясь с уст, как стрелы с тетивы хорошего лучника, – уйти невредимым не мог никто. Черный Баламут благодушествовал с высоты трона убиенного дядюшки Кансы и рассыпал улыбки, вертя в руках неизменную дудку.

Допущенный на празднество народ пользовался случаем повеселиться, главы общин предавались питию и восхвалениям, становившимся все менее изобретательными, а там и внятными. В конце концов, когда многие из стойких в обетах мужей с честью пали в битве с пальмовой водкой и были унесены слугами, Кришна подсел к Серебряному, сойдя с трона, и собственноручно плеснул ему в чашу гауды. Лучник и сам находился в изрядном подпитии, однако набираться до бесчувствия ему не давала гордость; вдобавок сын Индры, много превосходных дел, как известно, совершившего в опьянении сомой, был на редкость крепок ко хмелю.

Приняв из рук возлюбленного друга чашу, Серебряный вдумчиво хлебнул, а после одарил Баламута широчайшей улыбкой.

Кришна хлопнул гостя по плечу. Сверкнула каменьями вторая чаша, булькнул крепкий напиток из патоки, но пить флейтист и не думал, хотя исправно притворялся нетрезвым.

Пламя факелов сливалось в зыбкие тела змей-гирлянд; колесница Чандры, полная белого блеска, начинала путь через небосвод, и Ратри бежала… Невдалеке пели.

— Ты меня любишь? – дикий вопрос влился в уши музыкой, одурманил медом отцовских небес, заковал в горячие цепи рук, обвивших могучую шею воина: ожерелье? петля?

— Люблю, – честно ответил Серебряный.

— Больше всех?

Это уже ни в какие ворота не лезло, и Арджуна растерянно ответил:

— Нет…

— А… кого ты любишь больше всех? – потребовал Кришна с видом человека, оскорбленного до глубины души.

Царевич задумался. Промочил горло, вытер рот ладонью. И твердо отвечал:

— Маму!

— Вот это правильно! – восхитился Баламут и неожиданно всласть, будто к чаше, приложился к его губам.

Серебряного продрал озноб. Все волосы на теле приподнялись. Расплавленное золото, пламя жертвенного костра, глоток чистой амриты… Молния встретилась с цветочной стрелой, и та сбила громовую сестру влет, как сбивает голубя кречет…

Флейтист почти не пил, лишь пригубливая в ответ на здравицы, так что списать это на хмельную развязность не выходило никак.

Аватар забавляется?

Снова?

— Надо нам… породниться! – с воодушевлением продолжал Рожденный-под-Осью, повисая на его плече.

— Да мы и так родственники, – не без удивления заметил Пандав. – Братья… двоюродные…

— Мало! – безапелляционно заявил флейтист. – Вон – видишь? – девка? Нравится?

— Ну… ничего себе девка, – признал Серебряный.

— Сестра моя, – сознался Баламут и вполголоса добавил, – овца.

Чтобы мгновенье спустя в лоб предложить:

— Женись!

Арджуна поперхнулся гаудой.

— Зачем?

— Породнимся!

— А если она не захочет?

— Укради!

Некоторое время царевич обдумывал эту перспективу, для ясности мыслей пару раз приложившись к чаше.

— Слышь, Мадхава, давай я лучше тебя украду. Ты мне больше нравишься.

Кришна прижался к нему еще теснее, жарко дыша в плечо, и рука Арджуны сама собой пришлась на змеиную талию аватара; аромат добычи, обещанной тигру, тревожил ноздри.

— У кого? – спросил Кришна.

Насмешка, казалось бы, вложенная в эти слова, словно затерялась в пути. У кого красть Джанардану, владыку ядавов? У перепившейся родни? У оголтелых пастушек?

В огромных продолговатых глазах Баламута, подведенных сурьмой по внешним уголкам, стадом небесных телят бродили праздничные огни, а за ними стояла черная тоска, самая черная, черней неба ночного…

Можно ли украсть воплощение у первообраза?

Нельзя?

Нельзя.

— Как? – одними губами спросил сын Владыки Богов.

Кришна ткнулся лбом ему в плечо.

Следующая мысль, посетившая Арджуну, не отличалась благочестием, заметив, что изобильные достоинствами ядавы перепились вусмерть и определенно не будут возражать, даже если почетный гость опрокинет царя прямо на этой скамье, застланной красным бархатом… Мысль была оскоплена, четвертована и сварена в кипящем масле. Баламут длинно вздохнул – жаркое дыхание ожгло грудь, – и, подняв голову, улыбнулся родичу странной хищной улыбкой.

Потом встал и растворился во тьме. Уходя, он даже не посмотрел на Серебряного, и тот несколько удивился – плечо еще помнило о случайной нежности.

Понять Кришну было трудно.

Минула почти мухурта времени, а исчезновения царя как будто никто не заметил. Праздник прорастал сам из себя, забыв о причине, хмельное лилось, жареное высилось Гималаями… Арджуна потянулся за кувшином, но гауда не пошла в глотку, а голова стала так чиста, что дальше оставаться среди пьяных не хотелось.

Серебряный поймал за кушак виночерпия и, получив ответ, направился по усыпанной коралловым песком тропе. Мрамор дворцовых строений, отражая факельный свет, тускло блестел.