Исполняющий обязанности

Страх вызывали люди, считающиеся колдунами и волшебниками, велик был страх перед магическими цифрами.

Накануне 1000-го года вся Западная Европа возносила молитвы Господу, ожидая светопреставления, воскресения мертвых и страшного суда.

Казалось бы —эпоха Просвещения, покончила со всеми страхами, но с началом Великой революции во Франции вновь проснулась общественная паника. Опять на улицах стала властвовать толпа!

Революция, дающая свободу рабам, снимает с их плеч не только тяготы угнетения, но выпускает на волю низменные и грубыеинстинкты народных масс.

Паника, страх, ужасы садистского безумия, охватывающие народ.

История войн и революций — это история панических страхов толпы. Толпа, поддавшись единому порыву, разносит страх дальше и от него (то есть от страха), нет спасения никому! Вместе со страхом, начинается вера во все слухи, что распространяются в городах и селах. Каждый день разносятся слухи — один нелепее другого.

Слухи кочуют из одного жилища в другое, заставляют людей поддаться всеобщей панике. Люди верят, но проходит несколько дней, неделя и выясняется, что этот слух был всего лишь чьей-то нелепой выдумкой. Казалось бы — если проносится новый слух, то народ должен получить от него иммунитет или, как минимум, отнестись с недоверием. Так нет же. Новому слуху верят так же, как и старому.

Откровенно говоря, я заскучал примерно на двадцатой минуте лекции. В лекции профессора не было ничего такого, чего бы я не знал. Более того — мог бы дополнить его собрание материалом из своего времени. Чего стоил у нас страх перед 2000-м годом. Конечно, повальной эпидемии страхов не было, но я знаю несколько семейных пар, решивших, что детей им рожать не стоит, потому что все равно грядет конец света. И как было объяснить дуракам, что 2000 год — не начало нового тысячелетия, а завершение предыдущего? Да и вообще — даты, это всего лишь цифры. Вон, в 666 году нашей эры никаких волнений не было, потому что еще счет от Рождества Христова не велся.

А сколько заработали программисты, объяснявшие, то в 2000 году все компьютерные программы обнулятся и нужно срочно покупать новые!

Вот так вот, а мы говорим — прогресс, прогресс.

Так, еще один пункт плана выполнил, галочку о выполнении. Так, наверное, теперь и хватит? Если все лекции в том же духе, то на фига на них приходить? Нет, надо будет еще на пару-тройку лекций сходить, а потом попросить у администрации коллежа, чтобы выдали справку.

В антикварном салоне мышка-норушка увлеченно торговалась с какой-то пожилой мадам. Та принесла на продажу десятка два не то рисунков, не то гравюр и требовала за каждую минимум по пятьдесят франков, а Мария Николаевна не соглашалась дать больше двадцати.

Товарищ Гилтонас, скучая в углу, укоризненно посматривал на обеих.

— Мадмуазель, в салоне напротив мне предлагали за каждую гравюру по семьдесят франков! — возмущалась дама.

— О, в этом случае, мадам, вам нужно вернуться и немедленно соглашаться! — радостно развела ручонками Семеновская.

Кажется, торг доставлял удовольствие им обеим, но в конце концов сошлись по сорок франков за штуку.

Мадам, получив деньги и подписав какую-то бумажку, ушла, а Мария Николаевна принялась по-хозяйски рассматривать закупленные работы.

— И кто это? — поинтересовался я. Подойдя поближе, вгляделся — какие-то лошадиные морды, странные коты, арабские мотивы, а потом догадался: — Делакруа?

— Ага, — рассеянно кивнула мышка-норушка. — Прижизненные литографии, а что ценно — продала их внучка гравера. С историей работы стоят дороже, но заполучить что-то от потомков — блеск! Жаль, что не внучка самого Делакруа, но гравер тоже сойдет.

— И почем они?

— Если окантовать — а это пять франков за гравюру, то можно просить по сто франков за штуку. Если в Париже. А если подождать, поискать американца, то за каждую гравюру можно просить по сорок-пятьдесят долларов. Жаль, оптом никто не возьмет. Но для начинающего коллекционера такие гравюры — самое лучшее.

Я покивал. Делакруа для меня что-то монументальное, яркое, а тут все бледное.

— Но я их, скорее всего, продавать не стану, — решила девушка. — Ну, пока не стану. В новом салоне они прекрасно впишутся в интерьеры — французы любят, если на стенах висит нечто патриотическое, вроде Делакруа. Я их даже пока окантовывать не буду. Посмотрим, что для стен лучше подойдет.

— Кстати, а как у нас нынче идут импрессионисты? — спросил я.

— Плохо идут. Во Франции спад, из США давно никого нет. Если только брат и сестра Стайны, но они берут только Пикассо и Матисса, — отозвалась Мария. Потом, оторвавшись от гравюр, с подозрением поинтересовалась: — У вас, товарищ посол, имеются импрессионисты?

Я замялся. Иметься-то они у меня имеются, тридцать картин, доставшиеся от «должника» Коминтерна, что до сих пор лежат в банковской ячейке, за которую ежемесячно приходится платить по пятьдесят франков, да еще и не забывать продлевать аренду.

— А сколько стоит средний холст?

Вопрос я задал нелепый. Все зависит не только от размеров холста, но и от автора. Но все-таки, некие усредненные цифры должны быть. Мышка-норушка, наморщив лобик, отозвалась:

— Сегодня это примерно… пять или семь тысяч франков.

Хм… Если я все продам хотя бы по пять тысяч, будет навар в пятьдесят. Минус расходы на ячейку. Вон, года не прошло, а стоимость уже выросла. А все тридцать картин никто не купит, а если их сразу выбросить на рынок, то цены упадут. Нет, пусть еще полежат, пока не станут стоить хотя бы по десять тысяч франков за холст.

— Так с чего такой интерес? — настаивала Мария.

— Я просто в раздумьях. Неравнодушен я к импрессионистам и постимпрессионистам, — выкрутился я. А чтобы хозяйка салона не принялась выпытывать, перевел разговор на другое. — А что у нас по русским иконам?

— Все то же, — отмахнулась мышка-норушка. — Икон тащат много, стоимость низкая, интереса нет. Нужно что-то эдакое… чтобы интерес появился.

— Может, рекламная кампания в газетах?

— Не знаю. Просто реклама мало кого заинтересует. Нужно что-то странное. Вроде — похитить Джоконду и на ее место поместить икону Владимирской Божией матери. Мол — православные торжествуют победу над католиками, потому что их образы интереснее, нежели картины великих мастеров. Но и то не факт.

Нет, воровать Джоконду из Лувра я точно не стану. Сложное это дело, хотя, если задаться целью, то можно. Куда я ее потом дену? Продать, если постараться, то можно, а вот пристроить в Русский музей — вряд ли.

— А может помочь выставка икон из коллекции Третьяковской галереи? Что-нибудь — «Мир русской иконы»?

— Выставка? — опять пожала плечиками Мария.— Возможно, что и поможет, а может и нет. Какой-то толчок нужен. А вот какой — никто не знает.

Вот тут я согласен. В мире живописи мода создается стихийно, и очень странно. Те же импрессионисты. Сколько лет были никому не нужны, а тут — бах. Или с работами Модильяни. Только-только художник умер, как стал знаменитым. А что послужило толчком, никто сказать не может. Но бывает и так, что волна спадает и владелец полотна, заплативший за него дикие деньги, остается в недоумении — а чего это я? Но что хорошо, так это то, что коллекционерами становятся явно не те, у кого мало денег, а богатеньких чудаков можно и не жалеть.