Исповедь лунатика
Шрифт:
В первую очередь Даг шел к Мамаше Амон, негритянке, которая пыталась себя выдать за сомалийку. Для меня она была эфиопкой: настолько она похожа была на нашего Самсона из Фарсетрупа. Просто одни черты лица: носик с горбинкой, слегка раскосые навыкат глаза, маленький рот, строгий, заостренный подбородок. И повадка та же (я мог легко себе представить Амон в роли сестры Самсона или его матери).
Ко всему прочему, Мамаша Амон себя вела не как сомалийка. Была христианкой вдобавок. Курила сигареты и травку, слушала Боба Марли. Каждое воскресенье ездила в церковь, пела псалмы по книжечке, иногда входила в раж и всю дорогу обратно из церкви в Крокен могла петь. К ней постоянно ходили молодые негры. Они приезжали к ней на раздолбанных машинах. В комнатке у нее был жуткий беспорядок, настоящая африканская свалка. Какие-то коробочки, пузырьки, камешки, маски, раковины. Дымились куренья, звучали тамтамы. Амон всё время улыбалась.
С ее комнаты Даг и начинал свой обход. Он
Но, бывало, она затащит его в свою комнату, и они проговорят несколько часов кряду. О чем они говорили, никто не знал, но выходил он от нее какой-то красный, взбудораженный, как если б присутствовал при родах или пытке, после этого долго бродил по лагерю со стеклянными глазами, шевеля губами, и всё пробегал ручищей по бороде.
85
Нет, это всего лишь я (норв.).
По воскресеньям Даг собирал людей в церковь; нас с Дангуоле отвозила Марта Луизе. В церковь мы заходили на минутку и шли затем гулять среди могил. Считать, кто сколько прожил, было нашим любимым занятием, некоторые даты были невероятные, люди жили по сто и более лет, казалось, что тут, во дворике прихода, хоронили только состоявшихся долгожителей. Были ангелочки на плитах, были голубки… Именно там, среди всего этого кладбищенского убранства, расчесанного и выложенного плитками забвения, в то время как в сторонке уже рылось для кого-то новое ложе, Дангуоле сказала, что нам надо срочно пожениться.
– Это выход из положения, – сказала она, глядя на свежую могилку, – страховка…
– Да, – легкомысленно ответил я.
Кругом одни проповедники и идолопоклонники, куда ни кинь – всюду идолы, каждый кому-нибудь поклоняется: Иисусу Христу или Джонни Роттену, Великому Абсолюту, Троцкому, Мистеру Доллару, Святой Манде, Синей Бороде, Гималайскому Старцу с Вечной Эрекцией, Карлосу Кастанеде или Великому Непогрешимому Вкусу… Все рабы… все на коленях… ни одного человека, который шел бы по жизни на своих ногах… жалкие черви… Или вот: работа, работа, работа… популярная мантра… не верование, так работа, которая рано или поздно уработает тебя самого… рабы… рабы… Хануман отчего-то спешил в Америку, надеясь, что там он станет Человеком, в результате исчез, как Гагарин, как Белка и Стрелка, как пара сапог Афанасия Никитина… и даже пыли не осталось, чтоб сплюнуть!
Пожениться в Норвегии мы не могли: надо было ехать к себе…
– Зато мы можем обвенчаться, – сказала Дангуоле: она всё узнала.
Ей дьячок сказал:
– Церковный брак в Норвегии рассматривается так же серьезно, как и обычный, мирской…
(Вот, оказывается, почему к нам стал заглядывать Даг! Всё было давно спланировано. Кажется, сюрпризы случаются только в моей жизни… все остальные занимаются их планированием.)
Для этого необходимо было ей – выйти из католической церкви, а мне – стать баптистом.
Меня мало беспокоило, умру я женатым или холостым. Так же как меня не беспокоило, умру я католиком или буддистом, христианином или мусульманином, террористом или насильником-педофилом, писателем или безызвестным пропойцей. Какая разница?! Эти вещи имеют значение, пока живешь: они неимоверно усложняют жизнь.
Дангуоле отправила в Литву несколько писем: одно епископу католической церкви и одно матери.
Та даже не удивилась: рано или поздно ты это сделала бы, но – вопрос: ради чего?
И началась переписка… Хотелось забиться в какой-нибудь чулан и ничего не знать об этом. В эти дни мы гнали с дядей Лешей самогон…
Но тут епископ прислал Дангуоле послание, в котором просто-напросто освобождал ее от всяких обязательств перед католической церковью, и началось…
В детстве я устраивал с ребятами налеты на нашу баптистскую церковь… Сначала мы подкрадывались и слушали проповеди, и всё нам казалось диким, мрачным, люди – запуганными, а проповедь словно была наполнена какими-то дьявольски коварными словами, смысла мы не понимали, хотя всё – удивительно – было на русском языке. Затем мы обозлились на церковь и стали хулиганить. Воскресеньями, десятилетние, мы пробирались дворами к улице, где она стояла, скромная, в белом подоле, с конусом на голове, настоящая средневековая бабулька, низенькая, узенькая, с лицом ссохшейся добренькой эстонки, какие теперь торгуют травами на рынке или цветами на кладбище, одна-единственная на Каламая; мы следили через щель в заборе,
как в нее идут верующие, ждали, когда дверь плотно прикроют; мы перелезали через забор, набирали в бутылки воду из лужи, веточками, как шомполами, забивали в горлышки карбид, подкрадывались к дверям, швыряли бутылки в церковь и убегали. Прихожане устали терпеть наши набеги и поставили часового – высокого крепкого эстонца лет сорока. Мрачный, бородатый и длиннорукий, он прохаживался по улочке вдоль забора, за которым стояла церковь. Мы и не догадались, что он караулит нас. Как только мы полезли на забор, он бросился к нам и легко сцапал двоих. Тот, что был постарше, все-таки вырвался, а другой не смог и сразу бросился на колени извиваться и плакать. Мне его было ничуть не жаль. Мальчик был рыженький и пакостный. Обычно мы смеялись над ним. В этот раз, когда мужчина в мрачном пальто и в шляпе с широкими полями, с лицом инквизитора, тянул его в церковь, он так истошно кричал, что старшие мальчишки влезли на забор и стали просить: дяденька, отпустите! Он не виноват! Из церкви вышли другие, остановились какие-то прохожие… Я не понимал, зачем это всё; я считал, что нужно было дать мужику затащить рыжего в церковь и посмотреть, что будет дальше: у меня было чувство, что ему ничего бы не было. Но старшие собрались у забора и долго беседовали с прихожанами; рыжий скулил. В конце концов, они пообещали больше не хулиганить… Пастор позволил мужчине отпустить мальчика и сказал, что за хулиганство сам лично будет отводить детей в комнату милиции. Эта угроза мне показалась смешной (одним из любимых ругательств отца было – «баптист»).Если смеяться, то только над собой!
Дьячок к нам заглядывал чаще и чаще: теперь только к нам, нацеленно, в нашу дверь. И сразу к делу: Библия, псалмы, беседы о важном. Наконец, речь зашла о крещении. Было решено, что я принимаю протестантство. Почему? Нужны были причины. Я их вызубрил. Много не понадобилось. Все рукоплескали, пастор кивал… Трех фраз оказалось достаточно. Никаких вопросов. Все были довольны. Меня нарядили в крестильную рубаху, дали в руку свечу и обмакнули в чашу. Произнесли молитву. Заиграл орган. Запели мальчики. Жаль, пришлось вернуть рубаху – мне она понравилась… В честь вновь обращенного была устроена небольшая вечеринка у Марты Луизе. Это было какое-то засыхание. Манифестации маразма повсюду, от порога до балкона. Можно было стучать ложками по головам присутствовавших – они были просто фарфор!
Традиционные вафли и чай из мяты. Меня нарядили в старый пиджак Йона, мужа Марты Луизе. Я выглядел просто ужасно, настоящий сумасшедший, просто тихий помешанный, справку можно найти прямо там же, в кармане, как инструкцию к применению куклы. Буквально накануне дочь Марты Луизе и Йона прошла конфирмацию, ее подарки были разложены на специальном столике: книжечка с библейскими сюжетами и псалмами, серебряное колечко, часики, сережки, что-то еще… Мне подарили свечу, толстую, невероятно толстую – подарок пастора. Цветок в вазочке и книгу – о цветах в горах Норвегии, о горах и птицах в горах. С натянутыми улыбками мы ее весь вечер листали, листали…
Говорили о погоде, о том да сем… вафли, чай из мяты, милота, тихие голоса: «Сезон в этом году выдался не снежный совсем». – «Вообще снега не было». – «Никто к Туру не приехал опять. Никто не катался с гор». – «Хотя было пару человек». – «Да, потому что Тур насыпал искусственный снег». – «Нет, снег настоящий, просто привезли и насыпали на слаломном спуске». – «Ах вот как! Снег, значит, настоящий!» – «Да, конечно, настоящий». – «А я всегда думала, что искусственный!» – «Ну, что вы! Снег самый настоящий, его привозят из северной части Норвегии, не знаю откуда». – «Тур заказал, по-моему, он привез его снизу, просто собрал с полей и поднял». – «Ах, вот как!» – «Да, конечно, подумайте сами, везти с севера снег никаких денег не хватит». – «Вот, например, везти арбузы из России было бы дешевле, чем из Испании». – «Или виноград». – «Да, одно дело ананасы и апельсины из Африки…» – «Да, но вот арбузы лучше всего из России, там они настоящие». – «Да, а эти какие-то не очень». – «Да, и везти из России удобнее, через Киркенес, там до Мурманска рукой подать». – «А удобно ли? Сами знаете, какие дороги в России, и транспорт». – «Наших водителей надо, наших». – «Да кто ж у нас захочет в Россию ездить!» – «Да сами же бывшие русские, какие-нибудь натурализовавшиеся эмигранты». – «Точно, неплохая идея». – «Попробуйте поговорить об этом с …» – «Да, Йон, поговори, не просто же так ты работаешь в …» – «А не замерзнут арбузы, если их везти через Мурманск?..» – «М-да, вот это вопрос…»
Никто не знал, что сказать. Затихли. Только вафли похрустывали.
Мы с Дангуоле вышли на балкончик покурить. В саду цвела магнолия, топорщился фиолетовый рододендрон, нарциссы, гиацинты, тянулся по водосточной трубе тщательно обстриженный вьюн. В тот момент я подумал, что фарс достиг апогея. Всё. Смешнее не бывает. Но я был не прав, было припасено кое-что на закуску.
Когда гости разбрелись, остались только Йон и Марта Луизе, нам подали настоящее праздничное блюдо, которое прятали от прочих гостей: миф под соусом надежды.