Исповедь моего сердца

А потом во всех газетах — восторженные рецензии и на полполосы ее улыбающееся лицо.

В течение шести напряженных месяцев она берет уроки вокала у пожилой неаполитанки, некогда дебютировавшей в «Трубадуре», пробует учиться играть на фортепьяно, на арфе, обучается даже классическому танцу, обнаруживая огромный энтузиазм, но весьма скромные способности, пока не теряет терпение: потому что это требует такого труда! Такого утомительного, черт возьми, труда!А Милли уверена, что сценическая деятельность отнюдь не предполагает больших усилий, разве что для запоминания текста; но по какой-то причине, не понятной ни ей, ни ее отцу, учитывая ее великолепные данные, Миллисент Лихт так ни разу и не пригласили ни в один спектакль. Когда по соображениям, имеющим отношение к проекту Абрахама Лихта «Плантации сахарного тростника. Сантьяго-де-Куба», они с папой и Лайшей в течение некоторого времени живут в Новом Орлеане, Милли берет уроки сценической речи у мадам Латур, парижанки с улицы Бурбонов. В другой раз, когда семейство живет в Филадельфии, — уроки акварельной живописи и рисунка, уроки хороших манер и, пока в ее распоряжении находится резвая племенная кобыла, принадлежащая подруге отца, — уроки верховой езды у красивого молодого тренера-бразильца. Ей четырнадцать лет, и она почти забыла свою мать; ей пятнадцать лет, шестнадцать… к этому времени отец уже не раз пользовался ее услугами в качестве «дочери» то мистера Энсона, то мистера Берри, то мистера Фрелихта, то мистера Сент-Гоура — в зависимости от своих намерений и места действия. Несмотря на юный возраст, Милли, если это нужно отцу, может исполнять даже роль хозяйки дома. Она одевается в восхитительные шелка, бархат и шерсть, какие только можно приобрести за деньги, когда, как саркастически замечает отец, есть деньги, чтобы их покупать; она делает изысканные прически с лентами, локонами-трубочками или косой, по-королевски уложенной короной вокруг головы, а то и просто распускает свои великолепные блестящие гладкие волосы по плечам. От матери у нее не осталось ничего, потому что однажды, в детском порыве раздражения, она изрезала ножницами большинство вещей, принадлежавших матери (одежду, белье, письма, книги); зато у нее есть прелестная горностаевая муфта и такая же шляпка, а также красное пальто из ангорской шерсти с норковым воротником; а еще у нее есть любимая персидская кошка (по имени Золушка), которая, однако, вскоре внезапно умрет; братья, несмотря на очевидность того факта, что отец любит ее больше всех, не ревнуют его к ней… кроме, пожалуй, Харвуда, который ревнует всех ко всем. (Хотя она никогда никому в этом не признавалась, Харвуд иногда пугает Милли, потому что бывает откровенно враждебен. В его маленьких, близко поставленных немигающих глазах ее фарфоровая красота ничего не стоит, а ее уловки, манерничание, ее манера говорить и жестикулировать в лучшем случае вызывают у него угрюмую улыбку. Когда они были маленькими, он часто щипал ее, пинал, дергал за косы, шепотом говорил ей на ухо всякие гадости… но это не важно, не важно, потому что он не в счет: ведь весь остальной мир обожает Миллисент Лихт и готов отдать за нее свою душу.)

Короче говоря, Миллисент ни в чем не знает недостатка и ничего, чего у нее нет, не желает — разве что (но это просто детская фантазия, о которой не стоит говорить папе): чтобы Время остановилось… и Миллисент навсегда осталась его любимой дочуркой, как сейчас. И папа продолжал бы любить ее так же, как любит теперь, на веки вечные. Аминь.

II

И вот теперь, безо всякого предупреждения, вдруг, когда Милли всего восемнадцать лет и она только что с триумфом исполнила роль Мины Раумлихт, а впереди, казалось, столько потрясающих новых планов, именно теперь детское блаженство, похоже, заканчивается.

Потому что Терстон попал в руки их врагов и приговорен к смертной казни. А Элайша, ее Лайша, стал вести себя как-то странно.

И папа теперь не обращает на нее никакого внимания. Большую часть января и февраля он отсутствует, ездит по делам (Баллок подал апелляцию по делу Терстона в Верховный суд Нью-Джерси, нужно больше денег , больше денег нужно всегда,чтобы все прошло благополучно); а когда папа дома, в Мюркирке, он бывает таким усталым, печальным и рассеянным, что едва замечает свою старшую дочь.

«То ли мне кажется, — с раздражением думает Милли, — то ли папа заранее оплакивает Терстона. Но этого же не может быть!»

Разумеется, Милли это не кажется: в изменившейся атмосфере их дома мисс Мина Раумлихт, равно как и ее «сестры» Дельфина Сент-Гоур, Арлина Фрелихт и так далее, больше не властны заставить Абрахама Лихта улыбаться или хохотать от восторга; не властны высечь из него искру той таинственной энергии, которая, тлея и мерцая, возгорается в конце концов новыми идеями, планами, замыслами, новой стратегией Игры. Папин лоб теперь постоянно нахмурен, взгляд задумчив, несчастный размышляет — почти видно, как ворочаются мысли у него в голове, — однако размышления эти приносят ему, судя по всему, мало радости. Если прежде, наблюдая, как отец вот так же задумывается, дети ожидали, что он вот-вот хлопнет в ладоши и радостно воскликнет: «Эврика! Придумал!» — то теперь им приходится привыкать к его бесплодным размышлениям, не имеющим конца.

Он смутно представляет себе, какими могут быть дальнейшие попытки освобождения Терстона в случае отказа от пересмотра дела, и неубедительно утешает Милли тем, что, «когда все это кончится», они воссоединятся с Терстоном в Канаде, или в Мехико, или на Кубе… быть может, Абрахам Лихт перенесет свой штаб в одно из этих заграничных мест, где наверняка сможет, сохраняя инкогнито, заново начать карьеру.

— Есть нечто бесконечно привлекательное, нечто сугубо американское в том, чтобы начинать все сначала, не так ли? — говорит отец странным, каким-то по-детски наивным голосом. — То, что для Терстона будет вынужденной необходимостью, для нас может оказаться удачным шансом.

Милли делает над собой усилие и начинает утешать отца, она гневно обрушивается на врагов, которые посмели обвинить ее брата, ее невиновного брата, в преступлении, до которого ни один из Лихтов никогда не унизился бы . Если бы только был найден настоящий убийца! — ярится Милли . Если бы только полиция исполнила свой долг и арестовала его!Хотя даже в этом случае они не смогли бы простить оскорбления, которое нанесено семье, задыхаясь, говорит Милли, имея в виду то, что Терстона объявили виновным , словно он на самом деле был виновен.

Абрахам слушает слова дочери, глядя, как влажно мерцают в отблесках очага ее прекрасные глаза, и не отвечает, когда она упоминает о настоящем убийце.

Ведь Милли не знает о причастности Харвуда. Как и прочие домочадцы, кроме отца, она ничего не подозревает.

— Но ты ведь спасешь Терстона, папа, правда? Он будетспасен? — умоляюще вопрошает Милли, понизив голос так, чтобы младшие дети не могли ее услышать и не испугались; и Абрахам Лихт встает со своего кресла у камина и мягко говорит:

— Да, Милли, конечно . Терстонбудет спасен. — Он произносит это с легким, едва уловимым ударением на имени сына, словно полуосознанно они говорят и еще о ком-то, неназванном.

III

Как давно это было, почти десять лет назад. Милли тогда была совсем еще маленькой девочкой, младшим ребенком в семье, и дом при церкви на краю болота не был так густо населен, как теперь. Вот она тихо крадется по коридору с широко открытыми в испуге глазами, потому что ей показалось, будто она слышала сердитые голоса взрослых: отец, которого она обожает, с удивлением, но раздраженно объясняет, что Морна не должна, ни в коем случае не должна ничего брать в голову, потому что все дела — это его дела, а не ее; а мама, которую Милли тоже обожает, звенящим, словно разлетающееся стекло, голосом возражает: но я должна знать, Абрахам! Я требую, чтобы ты мне рассказал, это ведь и моя жизнь, не только твоя… моя и моей дочери.

Отец резко отвечает: я не обсуждаю свои дела с женщинами.

На что мама, вдруг рассмеявшись, говорит: С женщинами!Значит, я — женщина!А я-то тешилась иллюзией, что я твоя жена!

Потом накатывает тишина, тишина, тишина…

Удушливые волны тишины…

Потому что папа ничего не отвечает. Папа не снисходит до ответа.

И маленькая дрожащая девочка, скорчившаяся в холле, в страхе заткнувшая рот кулачком, не слышит больше ничего, кроме душераздирающих женских рыданий.

(Моя и моей дочери: какие необычные слова!)

(Неужели эта боль — дочь,эта мука — дочь, этот парализующий, удушающий страх — дочь?)

Мама требует, чтобы Катрина и мальчики называли ее «мисс Хиршфилд» («Потому что я никакая не „миссис“, похоже, Бог не ниспослал мне этой благодати»), а малышка Милли чтобы вообще никак ее не называла.

Потому что дочь— это ее позор, ее ошибка, ее грех.

Потому что дочерине существует.

Слишком много было огорчений, говорит мисс Хиршфилд, горько смеясь, слишком часто их вышвыривали из дома, слишком часто приходилось бежать под покровом ночи, спасаться от кредиторов, полицейских, разгневанных «инвесторов»; и сердце мисс Хиршфилд обратилось в камень: в сущности, оно обратилось к Богу. «Потому что Он не предаст меня, Катрина, это точно, правда? Ведь Он — чистый дух, а то, что Он — „он“, просто случайность!..»

Бог Отец.