Исповедь молодой девушки (сборник)

А он, бедняга Фрюманс, даже об этом не попросил Женни. Они едва обменялись несколькими словами, и рукопожатие их было молчаливо и коротко. Тем не менее мне показалось, что эта сдержанность, по крайней мере у Фрюманса, таит больше страсти и горя, чем внешнее внимание и торжественный эскорт Мак-Аллана. Кто мог бы угадать, тем более увидеть, что творилось в сердце у Женни? Она была точно кузнечный молот, который кует железо и безотказно, не зная устали, расплющивает его и придает желанную форму. Звенья ее тяжкой трудовой жизни то и дело рвались, но, так сказать, незрячим усилием воли она вновь и вновь их соединяла.

Узкий живописный проселок, который прихотливо вился по дну лощины между горами Фарон и Кудон, привел нас к дороге на Ниццу, чуть выше городка Лавалет. Мак-Аллан спешился и подвел Зани к окошку кареты.

– Хотите попрощаться с вашей лошадкой? – спросил он.

Я поцеловала Зани в лоб.

– Почему же вы не взяли его с собой, если так привязаны к нему? Зани – ваша собственность, подарен вам, и только вам, бабушкой, и никто не посмел бы отнять его у вас. Он ваш, как, скажем, шляпа или туфли.

– Вы, вероятно, правы, но зачем мне теперь верховая лошадь?

– Продайте мне Зани.

– С радостью, но деньги обязательно отдайте леди Вудклиф: я не желаю быть хоть чем-то обязанной ее снисхождению.

– Да будет так! Ну что ж, украсьте ему лоб этой веткой дикой оливы, которую держите в руках, – это будет значить, что он продан и принадлежит мне.

– Подойдите сюда, господин Мак-Аллан, теперь я хочу проститься с вами! – воскликнула я. – Нет на свете человека лучше и добрее вас. Вот вам оливковая ветка, возложите ее на могилу бабушки. Когда будете писать мне, пришлите в письме листья с ее любимого дерева. Если, гуляя, забредете в Зеленую залу, вспомните обо мне, а вспомнив, скажите себе, что сделали мне столько хорошего, сколько было в ваших силах.

Я протянула ему руку, и он, не снимая перчатки, сильно встряхнул ее, словно прощался с юношей, вместо того чтобы нежно поцеловать, как делал всегда, когда мы оставались наедине: в присутствии Джона Мак-Аллан вновь становился англичанином до мозга костей.

Карета тронулась. Я забилась в угол и опустила вуаль, чтобы Женни не видела, как горько я плачу.

LXV

Не могу сказать, о чем из утраченного я сильней всего горевала. Потеряно было все, и это страшное крушение, казалось, отгородило меня от прошлого, – я уже не чувствовала себя связанной с ним. То, что осталось от меня в Бельомбре и в долине Дарденны – мой дом, больше не принадлежащий мне, бабушка, принадлежащая теперь только Богу, Фрюманс, никогда меня не любивший, – все было лишь скорбными руинами, и в последнюю минуту мне пришлось расстаться с надеждами, навеки ушедшими, с воспоминаниями, уже погребенными… Но безмятежное и мирное прошлое, детские годы, безбрежная доверчивость, потом нескончаемые мечты, первые волнения чувств, влекущие тайны, отгадки, найденные и тут же утраченные, ощущение силы, ощущение слабости, приступы малодушия, целый мир, развеянный, как сон, – вот что жило во мне жизнью бесцельной, бесплодной, до конца себя исчерпавшей.

Значит, все это было не нужно? Я потратила шестнадцать лет на то, чтобы развить свой разум, который сослужил бы мне службу в привычной для меня среде, но все, к чему я привыкла стремиться, уже не имело прямого и ясного отношения к новой жизни, открывающейся передо мной. Меня охватывал ужас при мысли о прошедшем и о будущем, на рубеже которых я стояла, одинокая и безоружная, и была минута, когда мне показалось, будто я уже мертва.

Но разве не было рядом со мной Женни, той самой Женни, которая отныне должна была стать истинной целью моего существования, потому что только ради нее я принесла такую жертву? Глядя на нее, ничего не ведающую, уверенную, что она живет для меня одной и при этом ничем мне не обязана, я поражалась ее неколебимости в испытании, пригибавшем меня к земле. Женни всегда смотрела вперед, очень редко бросала взгляд в сторону и никогда не оглядывалась. Ее жизнь до того, как она меня удочерила, тоже была опустошена и разбита, но она собственными руками, не прося ничьей помощи, скрепила ее и вновь посвятила мне. И вот в третий раз она меняет страну, работу, среду, чтобы следовать за мной, служить мне, охранять меня, и держится при этом так, словно на свете лишь я и существую, а все остальное не стоит даже тени сожаления: несравненная преданность, которую мне ничем не окупить!

Путешествие поразило новизной впечатлений только меня. Женни просто вернулась к привычной ей некогда жизни на колесах, точно и не отвыкала от нее. Джон чувствовал себя как рыба в воде, тем более что часто бывал в этих местах. Но я, впервые покинувшая свою гору, смотрела на другие горы – на Эстерельский и Мавританский хребты – с великим интересом и вниманием. Зато Ницца мне не понравилась – там было слишком много шума, роскоши, цивилизации, а главное – слишком много англичан. Одного дня в этом городе мне хватило за глаза, я торопилась посмотреть на пристанище в Соспелло, обещанное мне Мак-Алланом. Оно было прелестно – опрятный домик, просто обставленный, уединенный, удобный, полный прохлады и тишины. Вокруг – изумительный горный край, скалы, водопады и такая растительность, что мой бедный Прованс показался мне выжженным и ничтожным; мне даже стало немного совестно – как это я могла так восхищаться им?

Первые дни прошли в каком-то опьянении. Я была не только естествоиспытательницей по воспитанию и склонностям, но и, сама того не подозревая, натурой художественной: меня равно восхищали и грандиозные картины природы, и очаровательные подробности каждого пейзажа. Несравненное удовольствие, испытанное мною при виде Альп, было для меня приятной неожиданностью и заставило задуматься над тем, существуют ли на свете обстоятельства, при которых я, наделенная такой восприимчивостью и способностью радоваться наедине с собой, буду чувствовать себя до конца несчастной? Как все юные и романтические души, я мечтала жить в хижине на нехоженых высотах и пасти стадо, деля одиночество только с книгой.

Мне хотелось заразить своим восторгом и Женни.

– Ты все знаешь, потому что все умеешь видеть, – говорила я ей, – как же ты до сих пор не объяснила мне, что в мире есть такие прекрасные края, что стоит только попасть туда – и уже чувствуешь себя счастливой, даже когда живешь в нужде, отрезанная от людей?

– Если вы так думаете, значит, все хорошо, потому что, выходит, мы думаем одинаково. Для меня нет края красивее Бретани, но мне по душе все красивые места, даже совсем непохожие на мою родину. К тому же, когда вы восхищаетесь чем-нибудь, у меня сразу как будто глаза открываются. Мой отец отличался от других рыбаков: он был беден, необразован, но так любил море и рассказывал о нем такими словами, что, когда я в детстве слушала его, у меня дыхание спирало. Может, тогда я и научилась смотреть и слушать… Но все-таки не слишком заглядывайтесь на эти прекрасные горы, – сказала она однажды, когда мы набрели на такой чудесный уголок, что я отказалась идти домой обедать. – Кто знает, вдруг вам придется жить где-нибудь в долине, или в городе, или в горном краю, но так же непохожем на этот, как непохож на него ваш Прованс?

– А почему бы мне не жить где захочется?

– У вас будет муж, Люсьена, не забывайте об этом, и как бы вы ни были богаты, вам придется уважать его вкусы, занятия и обязанности.

– Я стараюсь забыть о замужестве, а ты вечно напоминаешь о нем! Неужели так необходимо связывать себя? Объясни мне это наконец, тем более что сама ты вовсе не склонна к замужней жизни.

– Для одинокой жизни нужно слишком много мужества, Люсьена. Мне его было не занимать стать, и все-таки, сами знаете… А когда от замужества у меня не осталось ничего, кроме ребенка, да и то чужого, я не променяла бы этого ребенка ни на какие удовольствия свободной и независимой жизни. Поверьте мне, женщины устроены так, что им обязательно надо любить кого-то больше, чем себя: мужа – если он того стоит, а уж детей – во всех случаях.

– Женни, дорогая, ты ведь все знаешь по опыту, но я-то еще не понимаю таких вещей, я пока что сама ребенок, и мне нужно только одно – чтобы меня любили и баловали, как балуешь ты.

– Сейчас вы в своем праве, но так будет не всегда. Придет час, и, уверяю вас, вам тоже захочется иметь какие-то обязанности в жизни, а на свете нет обязанностей слаще, чем эти.

– Зачем ты внушаешь мне такие мысли, Женни? Ты, против обыкновения, поступаешь очень неосмотрительно. Рассказывать девушке о радостях материнства можно, лишь когда она уже встретила того, кто станет ее мужем, и полюбила его.

– Я так говорю потому, что вижу, – в последнее время вы не думаете о будущем, а только играете с мыслями о нем. Я смотрю на вас, и у меня сердце не на месте, пора мне вам это сказать. Вы почти не поминаете господина Мак-Аллана, а ведь немалым пожертвовали ему, не захотели быть у него в долгу по людскому счету, чтобы стать его вечной должницей перед Богом. Почему вы ему не пишете?

– А может, мне ему не о чем писать?

– А может, это нехорошо с вашей стороны? Он вас любит.

– Господи! – возмущенно воскликнула я. – Когда-нибудь, возможно, полюблю его и я, но дай мне время. Разве я знаю, что такое любовь? Ты ничего мне о ней не рассказывала. Вот объясни, почему ты мне никогда не говорила – какая она, любовь?