Исповедь молодой девушки

— Да, и это вполне разумно.

— Это разумно и честно.

— И к тому же согласуется с умением жить.

— А, Люсьена, я понимаю! Ты иронизируешь, малютка!

— Нет, я просто подлаживаюсь к твоему словарю, чтобы избежать недоразумений.

— Послушай, деточка, если это испытание, которому ты хочешь меня подвергнуть, то не утруждай себя. Я никогда не буду ухаживать за тобой, иначе говоря — не буду тебе лгать. Я не буду закатывать глаза и испускать вздохи, способные заставить вертеться мельницы Галатеи. Я никогда не превращусь в пастушка, никогда не буду брать твои руки в свои и никогда не буду просить тебя о сладостном поцелуе под сенью древес. Ты никогда не увидишь меня перед собою на коленях. Помимо того, что это было бы ужасно глупо, это было бы еще и весьма скверно. Ты ведь уже не ребенок и знаешь, что молодая девушка, как бы хорошо она ни была воспитана, может быть нервной, даже не обладая чувствами Галатеи. А я знаю, что человек из высших кругов не должен стремиться волновать чувства юной девицы, не пользуясь ее полным доверием, в свободном согласии, под эгидой разума. Вот уж где я не какой-нибудь неотесанный болван, и ты должна признать, что умение жить, которое я ставлю себе в заслугу, это настоящее достоинство для молодого человека моего возраста.

Я была весьма довольна тем, как Мариус все это выразил. Как бы я ни говорила или думала, я любила великое: мы были детьми Империи, и хотя меня воспитали легитимисткой, фимиам героизма еще витал в моем уме. Мне казалось, что я вижу нечто весьма высокое в постоянной холодности Мариуса, и призрак Фрюманса казался мне скорее напыщенным, чем искренним. В своей философии Мариус был наивным, весь его стоицизм — это был он сам, его плоть и кровь. Я приняла ничтожность за величие.

— Я довольна тобой, — заключила я. — Именно так я и понимаю взаимное уважение, которое мы должны чувствовать друг к другу. Тебе остается только сказать, будешь ли ты благодарен мне, если я повлияю на бабушку?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Будешь ли ты действительно на свой лад счастлив, разделив со мной жизнь?

— Да, если твоя жизнь останется такой же, какая она теперь.

— А что ты, в свою очередь, хочешь сказать?

— То есть если ты собираешься руководствоваться и в дальнейшем здравыми принципами и иметь полное доверие к моим.

— Я доверяю твоему характеру и хочу сохранить свои здравые принципы. Что еще я могу сказать?

— Ну ладно, мы еще вернемся к этому разговору, еще потолкуем на свободе, и если еще некоторое время мы будем довольны друг другом, мы решим больше не разлучаться. Если, наоборот, мы признаем это неосуществимым, мы отвергнем этот вариант, не переставая, впрочем, уважать друг друга и быть лучшими друзьями на свете. Это тебе подходит?

— Вполне.

С этого момента я полагала, что для моего ума наступил период полного отдыха. Я думала о Мариусе так, как думала бы о приобретении хорошего, долговечного дома или библиотеки, предназначенной для того, чтобы в спокойном уединении провести там всю остальную жизнь. Я вновь обрела сон, печаль моя развеялась. Я стала строить планы счастья для других. Женни будет жить со мной, я уговорю ее выйти за Фрюманса, который станет учителем моих детей. Мариус отдаст должное этим добрым друзьям. Я уже никогда не разлучусь с ними. У меня никогда не будет иного домашнего очага, нежели дом моей дорогой бабушки. Я никогда не разлучусь и с ней, живой или мертвой. Я свято сохраню все, что создано и устроено ею, я буду жить в священном мире воспоминаний.

Мариус сдержал свое обещание: он не ухаживал за мной, но мой серьезный и полный решимости вид вселял в него доверие. Раньше он никогда не давал себе труда быть столь любезным. Это была сдержанная почтительность, постоянная внимательность, братская предупредительность без малейшей аффектации, и в этом не было ничего предумышленного. Он, казалось, незаметно подпадал под очарование более тонкого чувства, чем наши обычные товарищеские отношения. Он вел себя безупречно в отношении бабушки, которая снова начала дарить его своей дружбой и даже баловать. Я старалась сделать все, чтобы помочь этому. Мне тоже было очень приятно баловать кого-то, и я открыла свое сердце дружбе, которая, как мне казалось, с избытком должна была заменить любовь.

Я не хочу быть ни неблагодарной, ни несправедливой по отношению к Мариусу. Он поступал вполне честно в том смысле, что, желая обрести со мной счастье, то есть благосостояние, заботы о себе и устойчивость быта, он твердо решил вознаградить меня за это ласковостью, внимательностью и тысячью маленьких уступок в интимной жизни. Не следовало, да и нельзя было требовать от него того, что было выше его возможностей, и стремиться к тому, чтобы он понял то, что было за пределами его понимания. С женой, лишенной воображения и остроты чувств, он был бы образцовым мужем. Я прилагала большие усилия, чтобы стать похожей на него и начать чувствовать совершенно иначе, и тогда он легко мог бы обмануться и с полной искренностью обещать мне сделать меня счастливой. С недели на неделю наше взаимное доверие незаметно крепло все больше и больше. Осенью 1824 года он получил месячный отпуск, который нас совсем сблизил. Он любил охотиться, и так как он все время стремился к утверждению своей независимости, то сначала стал ездить на охоту каждый день, чтобы посмотреть, как я к этому отнесусь. Я поняла, что он подвергает меня испытанию, но не подала вида. Он отдал должное моей хитрости, и поездки на охоту прекратились. Теперь он проводил все время около меня, листал мои книги, критикуя их вкривь и вкось, но притворяясь, что интересуется ими, давал мне советы по ведению хозяйства в доме, как мужчина, который умеет все сделать простым и ясным, помогал мне развлекать бабушку, сопровождал меня на прогулки, делая вид, что не ищет случая остаться со мной наедине, но в то же время стремясь к нему, чтобы воспользоваться им и заставить меня представить себе наше будущее так, как он его сам понимал.

XXXV

Я очень хотела посоветоваться с Женни, но Мариус воспротивился этому и доказал мне, что его право требовать, чтобы никто не вмешивался в наши отношения.

— Я больше не хочу, чтобы тебе говорили обо мне хорошо или плохо. Я думаю, что Женни теперь меня уважает, и я почти уверен, что она посоветует тебе избрать в мужья меня. Думаю, что и Фрюманс тоже. Но неужели ты хочешь, чтобы я получил твое доверие из вторых рук, с ручательством за меня твоих друзей? Нет, этого я не потерплю, я был бы глубоко оскорблен. Я не навязывался тебе в мужья, я никогда бы даже не стал говорить с тобой об этом, как бы страстно я этого ни желал, ибо это не в моем обычае. Мысль эта принадлежит тебе, и, может быть, даже она и хороша, но я хочу быть обязанным за тебя только одной тебе, и пока ты будешь испытывать хоть малейшее колебание, я буду продолжать играть роль брата, которая кажется мне очень легкой и к которой я уже давно привык.

Мне нравились и другие поступки, говорившие о его гордости. Он, например, ни за что не хотел взять обратно свою лошадь, которая уже стала моей, и потратил свои сбережения на то, чтобы приобрести себе другую. И все это только для того, чтобы сопровождать меня на прогулках и доказать, что он всегда сумеет заработать достаточно, чтобы как следует одеться и купить себе верховую лошадь.

— Мужчине не так уж трудно, — говаривал он иногда, — обойтись без посторонней помощи. Если я останусь бедным, то сумею сделать так, чтоб никто этого не заметил, а если не буду счастлив, то не покажу вида, что я несчастен.

Однажды мы пошли погулять к Рега. Он помог мне вскарабкаться туда, и когда я уже была наверху, он спустился за Женни и с таким же усердием помог взобраться и ей, чтобы доказать, что он вовсе не ухаживает за мною. Мне ужасно понравились какие-то цветы, и он преодолел отвесные скалы, залез туда, набрал огромный букет и швырнул мне его вниз, вместо того чтобы самому вручить его. Женни была немного удивлена этим.

— Люсьена прекрасно знает, — сказал он ей, слезая оттуда, — что я не ухаживаю за ней, а просто делаю ей приятное.

Эта манера привлекать к себе подобным способом, притворяясь равнодушным, задела мою гордость. Однажды, когда мы сидели на берегу озерца Зеленой залы, на нас нахлынули воспоминания детства, и в нем промелькнул отблеск какой-то нежности.

— Ты помнишь, — сказал он, — на этом самом месте шесть лет назад ты спросила меня, считаю ли я возможным, чтобы мы полюбили друг друга? Так вот, сейчас между нами возникло нечто гораздо лучшее — истинная дружба, и мы помышляем о браке как о самом высшем доказательстве уважения друг к другу.

— Ты принял решение, Мариус?

— Я решил, и твердо решил, считать хорошим то, что изберешь ты, скажешь ли ты «да» или «нет».

Я попыталась сопоставить твердость Мариуса по отношению ко мне с твердостью Фрюманса по отношению к Женни, но я почувствовала, что это не одно и то же, и мне не хотелось думать об этом слишком много. Не знаю, подавила ли я в себе последний прощальный вздох, обращенный к мечте о любви, но я приняла твердое решение освободиться от нее.

— Завтра, — сказала я, — я сообщу бабушке, что решила выйти за тебя, если она согласна.