Исповедь молодой девушки

— И вы убеждены, что леди Вудклиф держится того же мнения? Не покажется ли ей сомнительным суждение, так быстро составленное и так решительно выраженное?

— Леди Вудклиф…

— Почему вы боитесь поделиться со мной своими предположениями?

— Потому что тогда пришлось бы говорить о характере леди Вудклиф, а это не в моих намерениях.

— Не говорите ничего, о чем пришлось бы потом пожалеть. Ведь вы адвокат — значит, умеете говорить лишь то, что вам угодно сказать.

— Вы, кажется, смеетесь над адвокатами, даже чуть-чуть их презираете. Будь я в этом уверен, тут же выбросил бы адвокатское облачение.

— Это не ответ. Вам, видно, хочется, чтобы я по-прежнему жила в тревоге, хотя письмо, которое по вашей просьбе мне показали, вселило в меня надежду.

— Вот уж к чему я не стремился! Надежда — это сирена, которая дивно поет, но, словно струйка воды, мгновенно ускользает из рук. Не женщина, а надежда коварна, как волна. [25] Поэтому я и не считал возможным обещать вам, что обязательно добьюсь успеха. Я ставил себе только одну цель — убедить вас в том, что я порядочный человек и что если вы все еще мне не доверяете, значит, вам просто хочется быть несправедливой.

25

«…Коварна, как волна». — Шекспир, «Отелло», акт V, сц. II.

— Но кто же сомневается в вашей порядочности? Нет, господин Мак-Аллан, не надо подозревать меня в несправедливости, в этих обстоятельствах она граничила бы с низостью или безумием. Но как бы я хотела положиться на доброе сердце леди Вудклиф, как сейчас полагаюсь на ваше великодушие!

— Что ж… Я не могу распространяться о сердце госпожи Вудклиф, но, так или иначе, она принадлежит к высшему свету по праву рождения, по несомненному уму, по красоте, тоже пока несомненной, по связям, значительным, несмотря на некоторое неодобрение…

— Которое навлек на нее брак с французским эмигрантом хорошего дворянского рода, но отнюдь не маркизом.

— Не бросайтесь словами, мадемуазель де Валанжи: если вы станете издеваться над титулами, столь драгоценными для леди Вудклиф, я начну раздумывать, действительно ли вы принадлежите к этой семье.

— И, значит, принадлежит ли к ней моя бабушка — она-то ведь была против незаконного присвоения титулов? Не стоит об этом говорить. Итак, несмотря на неравный брак, леди Вудклиф принадлежит, по вашим словам, к высшему свету…

— И, вполне естественно, ей небезразлично общественное мнение. Вот на этой-то струнке я играл, указывая, что все ее осудят, если она начнет оспаривать ваше право и на имя, и на имущество. Как вы ни предубеждены против моей клиентки, согласитесь, что в данных обстоятельствах мой ход самый правильный.

— А разве я предубеждена против нее? Я совсем не так уверена в этом, как вы. Мне ничего не известно о ней, кроме того, что она сознательно скрывает от меня свои намерения, тогда как я открыла все без утайки.

— Дорогое мое дитя, — сказал Мак-Аллан отеческим тоном, который казался мне одной из самых разительных странностей в изменчивом облике этого человека, — сейчас вы знаете, что вам надобно знать. Вас оклеветали. Леди Вудклиф и я были введены в заблуждение. Стараясь исключить вас из членов этой семьи, мы считали, что заботимся о ее чести. Этот мотив отпал — он был основан на вымысле. Я признал это — таково было веление долга. Теперь все мои усилия направлены на то, чтобы ему подчинилась и моя клиентка. Если она не захочет, — значит, у нее есть другие причины преследовать вас, и пока мне их не изложат, я откажусь их признавать. Надеюсь, вы не думаете, что я слепое орудие в чьих-то руках, некая машина, которая, будучи смазана деньгами, покорно исполняет чужие приказы. Я мужчина и джентльмен, и знаете, у меня тоже есть предки, — может быть, это хоть немного поднимет меня в ваших глазах, хотя, по-моему, они ровно ничего не добавляют к моей персоне, разве что воспрещают моим высокородным клиентам обходиться со мной как с первым встречным наемным крючкотвором. Этому предрассудку я никогда не служил, зато он, помимо моей воли, служил мне верой и правдой в той аристократической среде, где протекает моя деятельность. К тому же я не менее богат, чем большинство тех, чьи интересы мне приходится защищать. Состояние, как и ремесло, я унаследовал от отца и приумножил свое богатство, но лишь для того, чтобы приумножить независимость. Нет человека, который мог бы похвалиться, что воздействовал на мое судебное красноречие посулами щедрого вознаграждения. Сейчас я разбираюсь в вашем деле и в притязаниях леди Вудклиф из любви к искусству — для меня это вопрос и удовольствия и чести. Никто меня сюда не посылал — просто я собирался побывать на юге Франции, ваша романтическая история меня заинтриговала, вот я и предложил леди Вудклиф докопаться до истины на месте. У меня есть известные обязательства, им я буду верен, но никакая корысть не заставит меня преступить их пределы. Если леди Вудклиф заблагорассудится лишить меня полномочий — это ее дело, если она разгневается — меня это не тронет. Поверьте, Люсьена, моя репутация вне подозрений, она неколебима — это единственное, что я с гордостью могу предложить вам… как залог моей нелицеприятности в ведении вашего дела.

LVIII

Я беседовала с Мак-Алланом добрых два часа, прогуливаясь от двери дома до газона, от Зеленой залы до луга, то в сопровождении Женни, которая порою присоединялась к нам, а потом снова уходила, то наедине с моим поклонником. Да, он был моим поклонником, не видеть этого я не могла, но всем своим поведением как бы воспрещала ему сделать мне прямое признание. Воздаю ему должное: он с таким тактом держался на грани между любовью и дружбой, что не лишал меня ни прямодушных дружеских речей, ни сладостных любовных напевов.

Вечером Фрюманс написал Женни:

«Значит, она приняла его очень приветливо? Он вернулся, не помня себя от счастья. Хочет ли она, чтобы я ободрил его или, напротив, окатил холодной водой? Умоляю вас, Женни, убедите ее дать мне время получше разобраться в этом человеке. У меня нет возможности поговорить с вами — аббат не очень хорошо себя чувствует».

Ответила Фрюмансу не Женни, а я:

«Ни ободрять, ни окачивать холодной водой. Я жду и умею ждать».

Утром следующего дня пришло еще одно письмо — на этот раз от Мариуса:

«Дорогая моя девочка, хотя ты во всеуслышание и более чем сухо отказалась от моего предложения помощи и поддержки, тем не менее долг велит мне обратиться к тебе если не с советом, которому ты вряд ли расположена следовать, то, во всяком случае, с предостережением. Немедленно запрети Мак-Аллану так часто навещать тебя, иначе твоя репутация очень и очень пострадает. Этот господин и не думает скрывать, что ты ему нравишься, что он достаточно богат и не нуждается в твоем приданом, достаточно сумасброден и предпочитает, чтобы ты была без роду без племени. На мой взгляд, поверенным своих чувств он должен был сделать прежде всего господина Бартеза — единственного человека, на которого ты действительно можешь опереться, или господина де Малаваля — единственного немолодого мужчину из числа твоих родственников. Добавлю, что и я был бы для него куда более подходящим наперсником, чем Фрюманс — добрый малый, но понятия не имеющий об условностях и вообще не знающий света. Можешь передать Мак-Аллану, что я считаю его поведение легкомысленным, а как он это примет — дело его. Разумеется, ты вольна выходить замуж за кого тебе заблагорассудится, но не следует сразу же восстанавливать против себя общественное мнение, особенно в твоем и без того щекотливом положении. Заставь же этого красавчика англичанина подчиниться нашим обычаям, внуши ему, что во Франции барышни твоего возраста не выходят замуж без ведома и согласия старших и не позволяют ухаживать за собой незнакомцам. Если этот господин компрометирует тебя против твоей воли или без твоего ведома, ты только скажи мне, и я сразу его выдворю. А если тебе это по вкусу — что ж, у меня нет права насильно встать на твою защиту, но я обязан предупредить тебя, что ты на опасном пути. Дальше решай сама. Твой кузен и, невзирая ни на что, друг

Мариус».

Послание Мариуса меня глубоко задело. Как это благородно и доблестно — с такой легкостью бросить меня на произвол судьбы, а потом проявлять заботу о моей репутации! Мне хотелось поскорей выбросить его письмо из головы, но Женни решила посоветоваться с господином Бартезом. Он был очень занят, и мы с ней сами явились к нему в его тулонскую контору. Свое отношение к тону письма он выразил пожатием плеч, а потом сказал:

— Человеку малодушному не стоит разыгрывать храбреца. Мариус упустил случай показать себя в выгодном свете — другой такой ему вряд ли представится. Что касается поведения Мак-Аллана, которое будто бы угрожает вашей репутации, все эти угрозы изготавливаются на мельнице, а что касается самого Мак-Аллана, то я навел о нем справки — у нас в Провансе достаточно высокопоставленных англичан, и мне это не составило труда. Отзывы о нем превосходные, на своей родине он пользуется большим уважением. Я убежден, что он не способен вас намеренно компрометировать, а его визиты так понятны и необходимы для решения ваших дел, что ни о каком нарушении условностей и речи быть не может. Принимайте его у себя, как он того заслуживает: поведение господина Мак-Аллана внушает большие надежды, не вздумайте же ими жертвовать, следуя недобрым советам, цель которых — лишить вас истинно дружеской поддержки.

Господин Бартез уже знал о письме Мак-Аллана к леди Вудклиф. Он не сомневался в его благотворном действии и заразил своей уверенностью и нас. Я успокоилась, но все же, несмотря на живой интерес к Мак-Аллану, предпочла бы подольше не встречаться с ним. Мне претила роль, которую приходилось играть с ним, и все время казалось, что я напрашиваюсь на любовное признание. Поэтому стоило появиться кому-то, кто мог заподозрить меня в кокетстве с Мак-Алланом, — и от смущения я уже не знала, ни что говорить, ни что делать.