Исповедь старого дома

Сначала умерла бабушка. Ушла тихо и неожиданно, во сне. Ухода этого, кроме Ани, никто до конца так бы и не заметил, если бы через какое-то время не обнаружили, что в доме нечего есть, белье давно не стирано, а по углам клочьями клубится пыль. У оператора были зоркий глаз и голодный желудок, и при всей неземной любви к актрисе Панкратовой ему хотелось жить в чистоте и сытости. Несколько раз муж намекал, потом просил, умолял и даже грозил. Но не встречались на свете такие угрозы, которые могли заставить Алевтину делать то, к чему ее душа не лежала.

До поры до времени она молчала, потом стала огрызаться и говорить, что она актриса, а не посудомойка. А затем на одном из спектаклей познакомилась с ученым, у которого, помимо титулов и званий, была домработница. Муж-академик, чаще заседавший на конференциях, чем дома, явно выигрывал сравнение с вечно недовольным оператором.

Алевтина махнула хвостом, поставила в паспорте очередные две печати и переехала в шикарные хоромы в сталинском доме: кухня пятнадцать метров, потолки — три, санузел раздельный, квартира многокомнатная, можно потеряться. Тринадцатилетнюю Аню забрала с собой. Нашелся бы вариант оставить — оставила бы, да и девочка говорила о своем желании остаться с папой. Но оператор к моменту развода тоже подошел подготовленным: зря времени не терял, познакомился с симпатичной женщиной и вознамерился стать хорошим отцом двум ее малолетним отпрыскам.

Аню из жизни, конечно, не вычеркивал. Встречался по мере возможности, но не так часто, как ей того хотелось. Любви у него с новой мадам не вышло, ее дети исчезли из его жизни, не успев оставить глубокого следа в душе, и оператор вспомнил, что стареет, жизнь идет, а собственным потомством он так и не обзавелся, — поэтому и занялся поисками той единственной, которая сможет зализать все его душевные раны и осчастливить крепкими семейными узами.

Единственные сменяли одна другую, и только Анины звонки оставались до поры до времени неизменны.

— Знаешь, меня собираются отчислить из школы.

— Тебя? Что стряслось, малыш?

— Я крашусь и ношу мини-юбки.

— Это было бы странно, если бы ты была мальчиком.

Аня хохотала и спрашивала:

— Папа, ты зайдешь в школу?

— Прости, малыш, не получится. Как-нибудь в другой раз.

— Пап, у меня два билета на премьеру во МХАТ.

— Где взяла?

— Маме дали, а она на гастролях. Пойдешь со мной?

— Есть вариант получше: отдаешь мне оба, получаешь двойную цену и чешешь с друзьями за портвейном. Классная идея?

— Да, но я хотела пойти с тобой.

— Со мной? А-а-а… Ну, как-нибудь сходим, Анютка-незабудка, ладно? Но в другой раз, в другой раз, моя хорошая. Сейчас не до тебя, малыш, понимаешь?

Малыш понимал. Малыш привык. Малыш даже ждать перестал. Звонить только не мог перестать. Не мог потому, что иногда встречи все же случались. И были кино, и кафе, и разговоры. Но теперь в компании постоянно присутствовал кто-то третий, точнее, третья. И все развлечения адресовались прежде всего ей, а не Ане. Ей заказывали жаренную с золотистой корочкой картошку и котлеты по-киевски, ей читали Блока и рассказывали о Бунюэле. А Ане? Ане звонили позже и спрашивали:

— Ну, как тебе Маша, Даша, Соня?…

Ане было пятнадцать. Аня была одна. Она мечтала стать актрисой и нуждалась в ком-то, кто мог ее поддержать. Театральный кружок, где она занималась и из-за которого ее в конечном итоге оставили в школе и даже не слишком сильно прорабатывали на комсомольском собрании, действительно больше походил на самодеятельность, актриса Панкратова не ошиблась. Но все же похвалы руководителя студии внушали Ане оптимизм. И чем больше скептицизма и презрения слышала она в словах матери, чем дальше отдалялся от нее отец, не желавший вникать в ее проблемы и мечты, тем крепче становилась ее решимость доказать им двоим и всему свету, что она стоит многого.

Решить — дело одно, претворить в жизнь — совсем другое. Аня не знала, чего ей не хватило во время первой попытки поступления. Может быть, протекции близких, возможно, раскрытого, обнаженного таланта, но скорее всего — и того, и другого. Шестнадцать-семнадцать лет — это уже немало, но недостаточно для того, чтобы остаться один на один со взрослой жизнью. Тяжело одному переносить неудачи, тяжело не иметь поддержки. Тяжело жить тогда, когда в тебя не верят и ничего от тебя не ждут.

Папа по-прежнему ждал неземной любви. Мама ждала и дожидалась хороших ролей. Академик ждал государственных премий и грамот. Об Аниных успехах никто не заботился. Никто не посчитал нужным помочь юной девушке сделать первый шаг к желанной вершине. И что же она? Она встретила Мишу. Хотя, возможно, все это и происходило с ней лишь для того, чтобы она встретила Мишу.

16

Михаила перестали раздражать деревенские. Ему казалось, что с глаз наконец упала пелена предвзятости, которую он долго испытывал по отношению к этим людям. Он вдруг обнаружил, что среди простых, необразованных и «серых» людей, какими они ему раньше казались, есть немало талантливых, знающих и душевных: так же переживающих, так же тонко чувствующих, так же разбирающихся в жизни. И сам не заметил, как прихожане из вынужденной обузы превратились в интересных собеседников и даже в какой-то степени в единомышленников. Они вместе перевоспитывали сложных подростков, вместе придумывали интеллектуальные развлечения, вместе находили способы жить, а не выживать. Михаил удивлялся и радовался этим новым ощущениям. Именно такой — радостный и обновленный — при-ехал он навестить своего наставника в больницу.

Отец Федор выглядел как обычно: маленький, тщедушный и совсем слабый, он лежал под простыней, и по мучительному выражению лица его было заметно, что и эта простыня была слишком тяжела для него. Если бы не спутанная борода, торчавшая из-под белой ткани, старика можно было бы принять за ребенка — таким высохшим стало его тело. Однако он был в сознании. Взгляд, мутный от терзавшей его боли, прояснился при виде Михаила. Тусклые глаза заблестели радостью, а сухие потрескавшиеся губы попытались изобразить улыбку. Он даже попытался подняться, но, быстро поняв безнадежность усилий, прошелестел только:

— Ну, садись, садись, рассказывай. Что там на белом свете делается?

— Вот, — Михаил выложил на тумбу у кровати документ, — паспорт ваш нашел. Зачем вы его в Евангелие засунули?

Отец Федор изобразил движение, отдаленно напоминавшее пожатие плеч:

— Нашел, и спасибо. Хорошо, что нашел. Наверняка он уже скоро понадобится. Да ты не хмурься, не стоит! Радоваться надо, а не печалиться! Я ведь скоро отца нашего увижу, может статься, и потолкую с ним, и вопросы задам. Это ведь большая радость — говорить с родным отцом. А у меня, знаешь ли, немало к нему вопросов накопилось. Что же ты нос повесил? Это все, сынок, от неверия. Если бы ты в Господа поверил, был бы сейчас счастливым. Понимал бы, какая это отрада для верующего предстать перед Богом. В вере спасение. В ней одной.

— Тут не поспоришь.

Михаил уселся на стул и заговорил о делах прихода. С гордостью рассказал о своих успехах и достижениях. Поведал и о танцах в клубе, и о новом школьном учителе труда. Как ни старался, не мог скрыть самодовольства, даже раскраснелся, будто девица, когда явно довольный заслугами ученика отец Федор сказал:

— Я в тебя верил, сынок, и не ошибся. Вот видишь: вера дорогого стоит.

— Согласен, — тут же поддержал Михаил. — Я, собственно, об этом и хотел сказать. Я, например, вообще считаю, что ничего важнее веры в жизни нет. Только не обязательно верить в Бога. Даже совсем не обязательно. По-моему, гораздо лучше верить не в мифических персонажей, а в реальных. Верить в себя, в людей. Тогда можно горы свернуть. Я заметил, что многие буквально перерождаются, начав верить в собственные силы. Так что в одном вы правы, отец Федор: вера — в жизни главное.