Исповедь убийцы
Шрифт:
— Я вижу, вы здесь, в Одессе, — чужой, — сказал иностранец. — Я тоже. Я не из России. Стало быть, в известном смысле мы — товарищи. Товарищи по судьбе!
— Я только сегодня приехал, — сказал я.
— А я неделю назад.
— Откуда вы? — спросил я.
— Я венгр, из Будапешта, — ответил он. — Разрешите представиться: меня зовут Лакатос, Йено Лакатос.
— Но вы хорошо говорите по-русски.
— Учил, друг мой, учил, — сказал венгр, хлопнув при этом набалдашником трости меня по плечу. — У нас, венгров, большой талант к языкам!
Мне было неприятно ощущать на плече его трость, и я смахнул ее. Он извинился, улыбнувшись и показав свои блестящие, белые, немного опасные зубы и розовые десны. Его черные глаза сверкали. Я еще никогда не видел ни одного венгра, но какое-то представление о них у меня уже было. Оно сложилось из всего, что я знал о них из истории. Не могу сказать, что эти знания пробуждали во мне хоть какое-то уважение к этому народу. На мой взгляд, они были еще менее европейцами, чем мы. Они были пробравшимися в Европу и оставшимися в ней татарами. Они были подданными австрийского короля, так мало их ценившего, что он обратился к нам, русским, за помощью, дабы подавить поднятый венграми мятеж. Наш царь помог,
Обратите внимание, друзья мои, как жестоко обошелся со мной Господь, подсунув мне этого надушенного Лакатоса на первом же перекрестке моего пути. Без этой встречи моя жизнь сложилась бы совсем иначе.
Да, Лакатос повел меня прямиком в ад. Правда, этот ад он опрыскал духами.
Одним словом, мы пошли вместе — господин Лакатос и я. Первым делом мы вдоль и поперек исходили улицы Одессы. Тут только я обратил внимание, что мой спутник хромает. Хромота его была едва заметна; собственно говоря, это была даже не хромота — он своей левой ногой словно прочерчивал по брусчатке какую-то фигуру. С тех пор я ни разу не видел такого грациозного хромого. Он не выглядел немощным, а его хромота, скорее, походила на искусный трюк, и именно это меня сильно насторожило. Должен вам сказать, что в то время я был настроен скептически и, кроме того, безмерно гордился этим своим скептицизмом. Я казался себе очень умным, поскольку, несмотря на свой юный возраст, уже знал, что небо — это голубой воздух, в котором нет ни ангелов, ни Бога. И хотя у меня была потребность в них верить, и в действительности мне было очень жаль, что в небе я должен видеть лишь воздух, а во всех земных событиях — сплошную слепую случайность, все же я не мог отказаться от своих познаний и той высокомерной гордости, что они мне придавали. Эти чувства были во мне столь сильны, что вопреки жажде поклонения Богу, я все же был вынужден поклоняться, так сказать, самому себе. Но когда я заметил эту грациозную, эту заискивающую хромоту моего товарища, то в мгновение ока почувствовал, что это был никакой не человек, не венгр, не Лакатос, это был посланник ада. И тут мне вдруг стало ясно, чего стоил мой скептицизм, он был таким же пустым местом, как и прочие глупости, которые я в ту пору называл «своим мировоззрением». Ибо, несмотря на то что я не верил в Бога, я верил в черта и испытывал большой страх перед ним. Небеса для меня опустели, а вот отрешиться от ужасов ада я не мог. Не было ни малейшего сомнения в том, что Лакатос хромает, а я изо всех сил разубеждал себя в том, что отчетливо видели мои глаза. Затем я сказал себе, что это вполне нормально, что люди тоже хромают, и стал вспоминать всех хромых, которых когда-либо знал. Например, почтальона Василия Колохина, дровосека Никиту Меланюка, трактирщика Степана Олепчука из Вороняков. Но чем отчетливее я представлял себе этих людей, тем явственнее видел разницу между их дефектом и хромотой моего нового приятеля. Время от времени, когда мне казалось, что он не обратит внимания и не обидится, я незаметно отставал на пару шагов, чтобы понаблюдать за ним. Нет, сомнений быть не могло, он на самом деле хромал. Сзади его походка казалась еще удивительнее, она буквально завораживала, казалось, что он левой ногой незаметно вычерчивал какие-то знаки, и его левый заостренный и очень элегантный желтый башмак вдруг, всего на секунду, показался мне длиннее правого. В конце концов, чтобы самому себе доказать, что все мои подозрения — лишь отголосок моей старой болезни, суеверия, я не выдержал и решил спросить у господина Лакатоса, действительно ли он хромает. Очень осторожно, несколько раз обдумав вопрос, я произнес:
— Вы что, поранили левую ногу? Или, может, ботинок жмет? Мне показалось, что вы хромаете.
Лакатос замер на месте, схватил меня за рукав, чтобы я тоже остановился, и сказал:
— А вы разглядели! Должен вам сказать, мой юный друг, у вас глаз, как у орла! Нет, правда, у вас замечательное зрение! До сих пор это замечали немногие. Мы познакомились недавно, но вам я могу рассказать, потому что чувствую себя вашим старым другом или даже старшим братом. В общем, ногу я не поранил, и дело не в ботинке, он сидит отлично. Я хромой от рождения, и с годами даже сделал из этого недостатка своего рода художество. Я учился верховой езде, фехтованию, играю в теннис, легко прыгаю в высоту и в длину. Я часами могу бродить и даже подниматься в горы. А еще люблю плаванье и велосипед. Знаете, мой друг, больше всего природа благоволит к тому, кого она наградила небольшим изъяном. Будь я безупречен, вероятнее всего, ничему бы не научился.
Пока Лакатос все это говорил, он крепко, как я уже упоминал, держал меня за рукав. Сам он при этом прислонился к стене дома, а я стоял напротив, почти на середине узкого тротуара. Был светлый, безмятежный вечер, мимо нас весело и непринужденно проходили люди, чьи лица золотило вечернее солнце. Мир казался мне таким счастливым, таким привлекательным, и только мне было плохо. А плохо мне было потому, что я должен был оставаться с Лакатосом. Порой мне казалось, что нужно немедленно его бросить, тем не менее я чувствовал, что он крепко держит меня не только за рукав, а в каком-то смысле и за душу. Как будто он ухватился за краешек моей души и больше ее не отпускает. Я тогда не умел ни ездить верхом, ни кататься на велосипеде. И мне вдруг показалось таким гадким, что я этого не умею, хотя я не калека. Однако я полагал, что называться Голубчиком еще хуже, чем быть калекой. Я же был Кропоткин и имел право тренироваться на лучших лошадях мира, я должен был, как говорится, всех обскакать. То, что этот венгр, этот господин Лакатос, этот хромой, которого не зовут даже Голубчиком и который ни в коем случае не является сыном князя, владел всеми благородными, относящимися к дворянскому сословию видами спорта, — позорило меня совершенно особым образом. И получилось, что я, всегда воспринимавший
свою смешную фамилию как некий недостаток, вдруг начал думать, что как раз эта фамилия может сделать из меня мастера на все руки, так же как хромая нога Лакатоса помогла ему овладеть всеми благородными видами спорта. Друзья, вы видите, на что способен черт…Но сам я тогда так не думал, я только предчувствовал. И это предчувствие было чем-то большим, чем просто догадка. Это было нечто среднее между догадкой и уверенностью.
Потом мы продолжили путь.
— Теперь давайте поедим, а затем пойдем ко мне в гостиницу, — сказал Лакатос, — приятно, когда в незнакомом городе у тебя есть близкий друг или младший брат.
Итак, мы пошли есть в гостиницу «Черноморская», ну, друзья мои, вы поняли, куда мы пришли?
Тут Голубчик, сделав паузу, посмотрел на хозяина, а тот выкатил на него свои светлые глаза. При слове «Черноморская» в глазах хозяина зажегся какой-то особенный свет.
— Да, в «Черноморскую», — сказал он.
— Именно что в «Черноморскую», — снова начал Голубчик, — в те времена там был ресторан, который назывался точно так, как тот, в котором мы сейчас сидим: «Тары-бары». И хозяин был тот же самый.
Хозяин, сидевший напротив рассказчика, встал, обошел стол и широким жестом заключил Голубчика в объятья. Они долго, сердечно целовались, потом выпили на брудершафт, и мы, слушатели, тоже подняли стаканы и осушили их.
— Вот так, друзья мои! — продолжил Голубчик. — Можно сказать, что с этого хозяина в том ресторане и начались мои несчастья. В старом «Тары-бары», в Одессе, были цыгане — изумительные скрипачи и цимбалисты. А какое вино! И за все платил господин Лакатос. Я впервые в жизни был в таком месте.
— Ты только пей, пей! — говорил мне Лакатос.
И я пил.
— Пей, пей! — повторял он.
И я снова пил.
Через какое-то время, когда, наверное, было уже далеко за полночь, хотя мне помнится, что в ту ночь полночь длилась без конца, Лакатос спросил меня:
— А что, собственно говоря, тебе надо в Одессе?
— Я приехал, чтобы навестить моего родного отца. Он ждет меня уже несколько недель, — сказал, а вероятнее всего, пролепетал я.
— И кто твой отец?
— Князь Кропоткин.
Услышав это, Лакатос стукнул вилкой по бокалу и заказал еще одну бутылку шампанского.
Я видел, как он под столом потер руки, а над столом, над белой скатертью я увидел его вспыхнувшее узкое лицо, которое вдруг стало красным и полным, словно он надул щеки.
— Я знаю его, знаю их светлость, — заговорил Лакатос, — и теперь начинаю все понимать. Твой папа — старый князь! Ты, безусловно, его незаконный сын! Пеняй на себя, если ты сделаешь хоть малейшую психологическую ошибку! Ты должен повести себя как сильный и опасный человек! Он хитер, как лиса, и труслив, как заяц! Да, дорогой, ты не первый и не единственный! Возможно, по всей России блуждают сотни его внебрачных сыновей. Я его знаю, у меня были с ним дела. Это связано с хмелем. Я, знаешь ли, торгую хмелем. Итак, ты завтра явишься и, разумеется, представишься Голубчиком. Если тебя спросят, что тебе надо от князя, просто скажи, что ты по личному делу. А когда уже будешь стоять перед ним, перед его большим черным, похожим на гроб, письменным столом, и он тебя спросит: «Что вам угодно?», ты скажешь: «Я ваш сын, князь»! Так и скажешь: «князь», а не «ваша светлость». Увидишь, что будет. Я полагаюсь на твой ум. Я сам отведу тебя туда и буду ждать перед дверью замка. А если твой папочка будет с тобой неприветлив, скажи ему, что есть одно средство, одно простенькое средство… И что у тебя есть влиятельный друг! Ты понял?
Я понял все очень хорошо, для меня его слова были медом, и я крепко, от всего сердца пожал под столом руку господина Лакатоса. Он жестом подозвал одну цыганку, потом вторую, третью. Может, их было еще больше. Во всяком случае, одной из них, той, что сидела с моей стороны, я достался полностью. Моя рука запуталась в ее подоле, как муха в сетке. Было жарко, сумбурно, безрассудно, и вместе с тем — это было блаженство.
Но я помню и тяжелое, как свинец, серое утро. Помню что-то мягкое и теплое в чужой постели, в чужой комнате. Помню резкий звук колокольчика в коридоре. И особенно — это тягостное, непристойное похмелье нового дня.
Проснулся я, когда солнце было уже высоко. Спустившись вниз, я узнал, что за комнату уже заплатили. От Лакатоса я получил только записку: «Мне надо срочно уехать, — писал мне он. — Идите сами. Желаю удачи!»
И вот, совсем один, я отправился к замку князя.
Одинокий, гордый, белый дом моего отца, князя Кропоткина, стоял на краю города. Несмотря на то что от морской отмели его отделяло широкое шоссе, мне показалось, что расположен он прямо на берегу. В то утро, когда я подошел к дому князя, море было таким синим и таким беспокойным, что мне почудилось, будто его ласковые волны то и дело накатывают на каменные ступени замка и лишь иногда отступают, чтобы освободить шоссе. В некотором отдалении от замка была установлена табличка с надписью, гласившей, что проезд всем экипажам запрещен. Было понятно, что князь бережет свой обособленный и надменный покой. Вблизи этой таблички стояли двое полицейских и наблюдали за мной. Я холодно, заносчиво взглянул на них, словно сам собирался им что-то приказать. Если бы они тогда спросили меня, что мне здесь надо, я бы ответил, что являюсь молодым князем Кропоткиным. Собственно говоря, я ждал именно этого вопроса. Но они, сопроводив меня взглядами, которые еще какое-то время я ощущал на своем затылке, дали мне пройти. Чем ближе я подходил к дому Кропоткина, тем больше волновался. Лакатос обещал меня сюда проводить, сейчас же в моем кармане была только его записка. Во мне снова живо звучали его слова: «не говори ему „ваша светлость“, говори „князь“. Он хитер, как лиса, и труслив, как заяц». Мои шаги становились все медленнее и тяжелее. Я вдруг почувствовал невыносимую жару этого подобравшегося к полудню дня. Голубое небо, неподвижное море и нещадное солнце. Несомненно, хотя это еще не было заметно, в воздухе притаилась гроза. На минуту я присел на обочину дороги, а когда встал, почувствовал еще большую усталость. Очень медленно, с пересохшим горлом и непослушными ногами, я доплелся до плоских, каменных, сверкающих, белых, как молоко, ступеней дома. И хотя солнце напоило их своим теплом, они посылали навстречу мне живительный поток прохлады. Перед коричневыми, двустворчатыми дверями стоял могучий швейцар. На нем был песочного цвета длинный китель, большой, черный, меховой (несмотря на жару) картуз, а в руке — скипетр с блестящим золотым набалдашником.