Исповедь. Пленница своего отца

Я стояла, ничего не говоря и не понимая, что здесь происходит. У меня мелькнула мысль, что его, наверное, сейчас повезут на операцию.

Ко мне подошел врач. Он посмотрел на меня мрачным взглядом и, нервно теребя резиновую трубку своего стетоскопа, спросил:

— Вы его родственница?

Я пробормотала что-то нечленораздельное.

— Да, это ее отец, — ответила за меня Марианна.

Я едва удержалась от того, чтобы добавить: «А еще он — отец моих детей!»

— Ваш отец умер этой ночью от эмболии легочной артерии. Я сожалею, но мы не смогли ничего сделать. Он был по-настоящему серьезно болен.

— Но я же приходила сюда сегодня утром… И он не был мертв.

Врач еще сильнее затеребил трубку стетоскопа, изгибая ее то в одну сторону, то в другую. Он покосился на суетившихся в палате и избегающих встречаться со мной взглядом медсестер.

— Ну да… э-э… Мы и в самом деле заметили, что он умер, уже после вашего визита. Однако, когда вы сюда приходили, он был уже мертв. Вы этого не почувствовали?

— Нет. Он был привязан к кровати, и я подумала, что он спит.

— Дело в том, что ваш отец был для нас трудным пациентом… Нам пришлось его зафиксировать, потому что он вырывал перфузионные трубки. Мы решились пойти на такой… такую меру только тогда, когда другого выхода уже не было. А еще он очень грубо — по-хамски — вел себя по отношению к персоналу. Вашей матери…

— Это не моя мать!

— Его… жене нужно будет пообщаться с администрацией. Я должен передать ей свидетельство о смерти. Ну ладно, оставляю вас тут с медсестрами.

Врач вышел в коридор, даже не пожав мне руку. Но я к этому уже привыкла: людям не нравилось ко мне прикасаться.

Когда мы вернулись на стоянку, я, увидев, что мы тут одни, начала плакать. Марианна обхватила меня рукой за плечи. Чувствовалось, что она тоже взволнована, однако, конечно, не до такой степени, чтобы пускать слезу. Она молча сжимала челюсти, а ее зеленые глаза приобрели такое выражение, как будто превратились в твердый прозрачный лед. Хотя Марианна никогда не лезла за словом в карман, сейчас она не знала, что и сказать.

Марианна — моя единственная подруга, мой товарищ по несчастью, моя надежная опора в тяжкой жизни — молчала, и это было даже к лучшему. Она вытерла мне слезы, обняла, а затем мы сели в кабину грузовичка.

Мои руки нервно дрожали, а в голове лихорадочно кружились мысли. Перед мысленным взором все более отчетливо представал неподвижный, закутанный в простыню Старик, и видеть его таким для меня было невыносимо. Впрочем, сколько раз я мечтала о том, чтобы увидеть его мертвым, сколько раз я мысленно желала ему смерти, сколько раз я представляла себе, какой будет его смерть!

Я воображала, что она будет насильственной, кровавой, мучительной.

А иногда думала, что Старик умрет тихо и печально.

Я представляла себе, что он возьмет меня за руку, излучая любовь и нежность, и я прощу ему все то, чего натерпелась от него за эти жуткие годы, и в тот момент забуду, что он — мой отец и отец моих детей, что мы были связаны с ним такими же странными и жуткими отношениями, какие возникают между палачом и его жертвой… Положив голову на руль и обхватив ладонями щиток приборов, я расплакалась еще безудержнее, чем раньше.

Теперь я была одна, одновременно сирота и вдова, лишенная единственной опоры в жизни. Мне казалось, что нас отделили друг от друга ударом топора и что при этом отсекли и часть меня самой.

— Лидия, ты свободна…

Марианна посмотрела мне прямо в глаза.

И что же я должна была с этой свободой делать?! Мне теперь оставалось только одно — отправиться на тот свет вслед за ним. Старик еще задолго до своей смерти заставил меня пообещать ему, что я поступлю именно так. Это произошло тогда, когда он купил на кладбище места для девяти человек — для себя, для меня и для наших детей. Он привел меня на этот небольшой участок земли, таща за руку, потому что я боялась мертвецов.

— Смотри. Меня похоронят вот здесь. А ты составишь мне компанию. Ты поняла, что я сказал? Если я умру раньше тебя, ты должна будешь сразу же покончить с собой. Ты меня хорошо поняла?

— Да.

— И не надейся, что ты сможешь этого избежать. Я буду наблюдать за тобой с небес и, если ты мне не подчинишься, буду являться тебе каждую ночь!

— Понятно.

— Когда меня уже не будет в живых, заботиться о тебе станет некому. А сейчас ты поклянешься — здесь, на моей могиле, — что ты это сделаешь. Поклянись!

— Я тебе клянусь.

— Нет, не так — поклянись своими сыновьями!

— Я клянусь своими сыновьями.

— Знаешь, как ты это сделаешь? На этот раз все будет по-настоящему. Не надо вскрывать себе вены, как когда-то. Это все ерунда! Ты сядешь за руль грузовичка и на большой скорости врежешься в дерево. Ты поняла?

— Да. Я поступлю так, как ты сказал.

— Если ты меня не послушаешься, я рассержусь. Когда ты услышишь раскат грома, это будет означать, что я рассердился! И можешь даже не пытаться прятаться — ты, мерзавка! Я тебя все равно увижу и нашлю на тебя молнии!

— Не надо. Я отправлюсь на тот свет вслед за тобой…

* * *

Мы все собрались перед гробом у края уже вырытой ямы. Я надела на похороны красивое черное платье, которое мне купила Марианна. Кроме нас, ближайших родственников, на погребении было крайне мало людей: служащие похоронного бюро, представитель политической партии «Объединение в поддержку республики» — вот, пожалуй, и все. Соседи на похороны Старика не пришли, и это вполне можно было понять: в течение двадцати лет он всячески отравлял им жизнь.

Мы купили большие венки и букеты цветов, заказали лакированную металлическую пластинку с его фотографией и траурные ленты с позолоченными надписями: «Нашему дорогому усопшему», «Нашему любимому отцу», «Вечная память».

Марианна была против подобных надписей, она настаивала, что на траурных лентах следует написать: «Подонок», однако я заставила ее умолкнуть. О мертвых не принято говорить ничего плохого. Кроме того, я боялась, что Старик может и с того света ее услышать…

Мне никак не верилось, что он в самом деле лежит в этом огромном гробу, который пришлось делать на заказ, потому что в стандартный гроб Старик не помещался: он был слишком крупным. У меня то и дело возникало желание оглянуться и посмотреть, не подкрадывается ли он ко мне сзади.

Старушка вела себя как обычно, если не считать того, что время от времени шмыгала носом и подносила платочек к своим маленьким злобным глазкам, делая вид, что вытирает слезы. Ее рот был перекошен, и она прислонилась к Брису, своему восьмилетнему любимчику, родившемуся в 1991 году. Она опиралась на него, прижимая мальчика к себе. Брис не осмеливался вырваться и лишь молча смотрел на своих братьев, собравшихся по другую сторону ямы.

Раймон, старший из моих сыновей, родившийся в 1982 году (его все звали Раймон-младший), стоял, понурив голову и не зная, что ему делать со своими руками. В конце концов он засунул их в карманы, но тут же вытащил обратно, бросив боязливый взгляд на гроб. Брюно, мой второй по счету сын, родившийся в 1986 году, обычно пытался во всем подражать старшему брату. Его костюм был слишком маленьким для него, и он старался не расправлять плечи, опасаясь, что материя пиджака может треснуть. Брюно не отрываясь смотрел на гроб с таким видом, как будто видел сквозь древесину своего отца.