Исповедальня

— Ложись, сын. Поверь, для беспокойства нет никаких оснований. У матери кроме Наташи есть и другие подруги. И мы напрасно портим себе кровь.

Я все-таки остался с ним. И вот тогда он спросил:

— Она тебе ничего не говорила? Не пыталась объяснить свое поведение?

— Нет.

— Вчера, по-моему, вы долго оставались вдвоем в саду. — Она рассказывала о том, как вы с ней встретились и поженились, о квартире на набережной Турнель.

— Имена называла?

— Упоминала ваших друзей.

— У нас был только один друг. Послушай, Андре. Извини, что я говорю об этом теперь, когда тебя надо оградить ото всех забот. Не знаю, что случилось, но я тоже заметил, что с некоторых пор ты изменился. Не прошу у тебя откровенности. Лучше, чем кто бы то ни было, я понимаю, как нелегко затрагивать эту тему. Твоя мать уверена, что ты знаешь, и вбила себе в голову, что это я рассказал тебе обо всем.

— Тогда, — заметила Франсина, — почему ты заговорил о телефонном звонке моего отца? — Постой, я не закончил. В субботу моя мать, а такое бывает часто, лгала, чтобы узнать правду. Речь шла о твоих родителях. И между прочим она бросила отцу:

— Ты — как Буадье: они вечно суются не в свои дела.

— Мои родители?

— Ты не понимаешь, Франсина?

— А ты-то понимаешь?

— Пытаюсь. Я лучше тебя знаю свою мать, особенно с некоторых пор.

Отец прав, говоря, что она страдает. Я даже уверен, что она всегда страдала.

— От чего?

— От того, что не такая, какой хотела быть. Если бы твоя мать болела раком и стонала целыми днями, ты сердилась бы на нее?

— Конечно нет.

— А здесь разве не то же самое? Она не выбирала свой темперамент, характер, склад ума.

— Так сказал тебе отец?

— Почти.

— Он не сердится на нее?

— Напротив, упрекает себя за то, что не смог сделать ее счастливой.

— Видишь ли, сын, — прошептал он мне, густо покраснев, — когда берешь на себя ответственность за судьбу другого человека…

Молодые люди замолчали, глядя на бельгийцев, которые семенили за гидом к автобусу, стоявшему возле террасы.

— Когда вернулась твоя мать?

— Около двух часов ночи. Мы услышали шум у ворот. Сначала хотели броситься туда — нам показалось, что машина врезалась в столб. Отец первым взял себя в руки и не позволил мне выйти. Он прислушался. Мотор продолжал урчать. Машина резко дернулась назад, потом въехала на аллею и, наконец, остановилась в гараже.

— Поднимался бы ты к себе, Андре. Если она увидит нас здесь вдвоем…

— А ты?

— Я тоже поднимусь.

Он даже погасил свет. Мы направились к лестнице и уже добрались до второго этажа, когда ключ начал тыкаться в замочную скважину.

— Ты видел мать в тог вечер?

— Нет. Я был у себя в комнате, и до меня доносился ее пронзительный голос, такой, словно она крепко выпила. Прохаживаясь от будуара до ванной, она безостановочно говорила, но я слышал только то, что произносилось в коридоре:

— Говори потише, Жозе.

— А почему я должна говорить тише? Я пока еще у себя дома, разве нет?

— Андре…

— Что Андре? Я, что ли, научила его презирать свою мать, чуть ли не бояться ее? Бедный мальчик едва осмеливается взглянуть на меня.

Дверь закрылась, и вскоре я заснул.

— А утром?

— Я увидел мать только после лицея. Отец уже сидел за столом и выглядел усталым. О ночных событиях он не обмолвился ни словом. Я спросил как можно естественней:

— Что мама?

— Ничего. Скоро ей будет лучше.

— Ты так и не знаешь, где она была? — спросила Франсина.

— Знаю. Она мне сказала.

— Когда?

— В полдень она так и не вышла к столу; отец поднялся к ней, но дверь оказалась закрытой на ключ. Он спустился озабоченный. Я слышал, как он расспрашивает Ноэми.

— Не беспокойтесь, мсье. Я видела: ничуть не хуже, чем в прошлый раз.

Андре продолжал угрюмо:

— Ужинать она тоже не пришла-ограничилась овощным бульоном, который велела подать к себе в комнату.

— Отец так ничего тебе и не сказал?

— Он положил руку мне на плечо, что стал делать все чаще и чаще, и прошептал: «Не переживай, сын. Не хватало еще, чтобы наши раздоры помешали тебе сдать экзамены».

Я поднялся к себе, сел заниматься. Примерно через час дверь открылась — я даже не слышал шагов — и вошла мать, в рубашке, в пеньюаре.

— Не бойся, Андре. Я не собираюсь говорить тебе ничего неприятного.

— Послушай, ма…

— Нет, это ты выслушаешь меня до конца, и, умоляю, не прерывай. Так больше не может продолжаться. Мне очень плохо. Пора рассказать тебе все, что у меня на сердце.

В субботу я защищалась, наивно думая, что еще можно защищаться. А сейчас пришла рассказать тебе правду, правду о той ужасной женщине, которая является твоей матерью…

Он почувствовал, как рука Франсины ищет его руку, сжимает кончики пальцев.

— Бедный Андре! Он не хотел жалости.

— Почему бедный?

Она быстро пошла на попятный — отняла руку и пролепетала:

— Не знаю. Просто я попробовала поставить себя на твое место.

— Разве можно поставить себя на чье-либо место?

Он снова увидел мать, внешне почти спокойную, но словно снедаемую энергией, которую ее худенькое тело, казалось, не могло удержать в себе.

— Ты волновался вчера вечером?

— Ты исчезла, ничего не сказав. Когда я услышал, как отъезжает машина, я подумал, что вы с папой уехали вместе. А потом спускаюсь к ужину отец накрывает на стол.

— Он тебе ничего не сказал?

— Нет. Он выглядел усталым. Я снова ушел заниматься, но мне было не по себе, и в половине одиннадцатого, не знаю почему, я спустился. В гостиной отец звонил Наташе.

— Я не была у Наташи.

— Именно это она и сказала. Мы стали ждать, пытаясь читать. И только услышав, что подъехала машина, я поднялся к себе.

— Ты боялся увидеть меня в том состоянии, в каком ожидал? Ведь я действительно задела столб, въезжая в ворота.

Он ничего не ответил.

— Может, я и была пьяна. Во всяком случае, должна была быть пьяной: выпила я довольно много. К сожалению, голова оставалась трезвой, как сейчас. Знаешь, что я вчера делала?

— Нет.

— Заходила без разбора во все бары подряд, где раньше ноги моей не было и о существовании которых я даже не подозревала. Побыть одной, иметь возможность подумать — вот все, чего я хотела. Когда, поглядывая на меня, официант начинал бросать косые взгляды, а посетители шептаться, я уходила и шла в другое место.