Испытание медными трубами (сборник)

– Да нет, живи, – ответил Борька и добавил: – Пока. А там видно будет.

И Дементьев забухал – а что, был повод.

Жалко было не развалившейся семьи – он понимал, что семьи, в общем-то, и не было. К сыну он прикипеть не успел – не дали. И в том нет его вины. Ольгу он уже не любил – по крайней мере, даже не скучал по ней. Да и любил ли вообще? Придумал себе сказку про белого бычка, а теперь глаза раскрылись. Не было там ничего такого, из-за чего стоило так лопатить свою жизнь. Жалко квартиру – единственное, что осталось у него после ухода мамы. Боже! Как они мечтали о ней! Говорили по ночам. Мама придумывала, какие сошьет занавески и где повесит фотографии. Брали деньги в долг – на первый взнос. Мама бегала по трем работам, чтобы этот долг отдавать. Он на первом курсе на все лето уехал строить коровники, чтобы отдать последнюю порцию долга. Отдал. После похорон мамы, хотя денег с него никто не требовал. Но он думал, что мама была бы им довольна. А теперь в его, в маминой, квартире живут две абсолютно чужие тетки. И пользуются ее полотенцами и чашками. Правда, там еще живет его сын… Но это осознавалось с трудом.

Борька наивно предположил, что, может быть, «дамочки», как он их называл, съедут обратно в свой Зажопинск, на родину, так сказать. В чистый воздух и неиспорченную экологию.

– Наивный! – рассмеялся Дементьев. – Кто же добровольно съедет из отдельной квартиры, с газом и горячей водой? Из Москвы, в конце концов? Таких дураков, как ты, Борька, кто от комфорта отказывается, на свете больше нет.

С работы его все-таки поперли. Сколько можно терпеть?

Жил он по-прежнему у Борьки. Дома тот бывал нечасто – то в Карелии на байдарках, то на машине с приятелями по Военно-Грузинской дороге, то на Алтае, то в монастыре в Улан-Удэ. Деньги есть, но человек свою жизнь не прожигает, а живет. С интересом и пользой для души и тела.

А Дементьев попивал. Считал, что жизнь не удалась – полная разруха. И вылезать из этого дерьма не было ни сил, ни желания. Борька приезжал, смотрел на него с жалостью и укоризной, тяжело вздыхал и говорил:

– Я, Витьк, тоже водочку люблю. Под настроение и хорошую закуску. Но я никогда не сопьюсь – гены. Еврей-алкоголик – нонсенс. Дед Борух в день выпивал два стакана водки – и так до конца жизни. А у тебя другие гены. И папаша был пьяницей. Так что край, Витька, близок. Еще пара шагов. Ты знаешь, я людям нотации не читаю – не в моих правилах. Каждый живет, как хочет. Но мне, как другу, на это смотреть не просто. Сделай выводы.

– Мне уйти? – усмехался Дементьев. – Да я не в обиде. Ты и так мою опухшую рожу долго терпел. Понимаю – обрыдло. Я уйду, Борька. Уйду.

– Да живи! Ты мне жить не мешаешь. Только на работу попробуй устроиться. Может, меньше бухать будешь.

На работу не брали, во всяком случае, на приличную. Оно и понятно. Борька устроил его в общество охотников и рыболовов охранником. Денег, понятное дело, копейки, но на колбасу и хлеб хватает. И на пузырь, кстати, тоже.

Однажды он поехал на свою квартиру. Дверь открыл толстый, лысый мужик с голым пузом и в растянутых трениках.

– Тебе кого? – неласково спросил мужик, почесывая волосатое пузо.

– Ольгу позови, – сказал Дементьев.

– А, понял! – Мужик крикнул: – Люлек, здесь твой бывший нарисовался.

В коридор выскочила Ольга – располневшая, с короткой стрижкой, в тесном и грязноватом халате.

– Чего явился? – спросила она.

– Ласковая моя! – усмехнулся Дементьев и добавил резко: – Сына покажи!

Бывшая жена вскинула подбородок, поставила ноги на ширину плеч, руки, естественно, в боки.

– Сына, значит, – прошипела она. – А ты-то какое к нему имеешь отношение? Ты хоть на копейку ему конфетку за эти годы принес? Пару трусов купил? Алименты платил? А теперь о сыне вспомнил? – Ольга двинулась на него грудью.

Дементьев отступил шаг к двери, однако хрипло повторил:

– Ваньку покажи.

– А нету Ваньки. В деревне он, с мамой. И был бы – не увидел.

– В общем так, милая, – медленно проговорил Дементьев. – Квартирку придется разменять. В коммуналку поедешь. К соседям и тараканам. Маму можешь с собой прихватить и это чмо тоже. – Он кивнул на Ольгиного хахаля. – За Ваньку в суде буду бороться. Не сомневайся. Кончилась твоя вольготная жизнь, птица моя. – Он достал из пачки сигарету и закурил.

Пузан вынес ему из кухни пепельницу. Ольга стояла бледная как полотно. Все молчали. Потом Ольга пришла в себя.

– Значит так, – спокойно сказала она. – Ваньку тебе не видать как своих ушей. За три года ни копейки алиментов. Ты безработный пьяница. Бомж. – Она улыбнулась. – А квартирку, – тут ее улыбка стала приторно-сладкой, – попробуй разменяй. Только я в суде докажу, что ты за все эти годы ни копейки не заплатил. И все соседи подтвердят, что ты меня бросил с грудным ребенком. И что с работы за пьянку вылетел. А потом, ты меня знаешь, Дементьев. – Она подошла к нему вплотную. – Ни пяди, слышишь. Ни пяди. Даже лучше не суйся. Не мешай жить. Съем и не подавлюсь. Ты же меня знаешь, – повторила она.

– Вещи отдай, – прохрипел Дементьев. – Мамины фотографии.

Ольга открыла шкаф и бросила к его ногам давно собранную сумку. Он поднял ее с пола и вышел прочь.

Через полгода, сильно смущаясь, Борька сказал, что в его жизни намечаются серьезные перемены. Он долго мямлил и наконец разродился. Дело было в том, что заядлый холостяк Борька влюбился и надумал жениться. Дамой его сердца оказалась тихая, серая мышка по имени Соня. Учительница музыки. Соня ждала ребенка.

– Понял, – сказал Дементьев. – Сколько времени на сборы?

Борька отчаянно замотал головой:

– О чем ты говоришь?

– Ну я же не полный дебил, Шапиро! Ты и так сделал для меня то, что родной отец не сделает. Уберусь в три дня, обещаю.

Борька сидел на диване, уронив голову в руки.

– Слушай, Витька, – наконец проговорил он. – Тут такая тема… – Он почесал косматый затылок. – Можешь жить, короче, на дачке в Удельной. – И Борька поднял глаза на друга. – Дачка небольшая, но теплая. Есть газ и голландская печь. Вода, правда, на улице и сортир тоже. Да, в полу щели. Утеплишь – в сарае валяются куски старого ковролина. Кастрюли, сковородки и всей кухонной дребедени там навалом. Одеяла и подушки тоже есть. Постельное белье возьмешь отсюда. У деда был огород, но сейчас все, конечно, в бурьяне. И огородник из тебя – как из говна пуля. Но захочешь выжить… Короче, все в твоих руках. – Борька встал, подошел к Дементьеву и похлопал его по плечу.

Дементьев сидел на стуле, опустив голову. Когда к нему подошел Борька, он встал и обнял его. Горло сжало спазмом.

– Спасибо, тебе, брат. Не люблю сопли разводить, но ближе тебя у меня никого нет. Всю жизнь ты меня вытаскиваешь и спасаешь.

Они крепко, по-мужски, обнялись.

Через два дня Дементьев сошел не перрон станции Удельная. Присел на скамеечку, закурил и оглянулся вокруг. Синее небо, зеленые сосны. Тишина и благодать. Счастье, короче. Он легко поднялся со скамейки, подхватил чемодан и направился на поиски Борькиного дома. На ветхом от времени штакетнике висела проржавевшая табличка с номером дома. Из-за густого, заросшего сада, дома почти не было видно. Он толкнул калитку, и она легко поддалась. К дому вела тропинка – узкая, заросшая и извилистая. Дом находился в самой глубине участка. Подойдя к нему, Дементьев остановился и присвистнул. Дом был небольшой, потемневший от времени, с разбитым и шатким крыльцом и большими окнами, с осыпавшейся краской на рамах. Он вставил большой, старый, ржавый ключ в замок и с трудом провернул его. Дверь, разбухшая от времени, поддалась с трудом. Он вошел в темный коридор и попытался нашарить кнопку выключателя. Под потолком неярко вспыхнула лампочка Ильича. Он огляделся: большой кованый сундук, заваленный газетами, несколько пар старых резиновых сапог, одни кирзачи, рваные плетеные корзины. Он прошел в комнату. Две железные кровати с панцирными сетками и свернутыми полосатыми матрасами. Дубовый круглый стол. Несколько венских стульев. Старый массивный гардероб с потемневшим зеркалом. Торшер с прожженным абажуром. Над столом – еще абажур, оранжевый, шелковый, с кистями. На окнах серые от времени и пыли занавески. Он прошел на кухню: пластиковый серый стол, три табуретки, маленький пузатый «Саратов». Газовая плита, полки с посудой. Еще одна узкая комнатка, видимо, спальня Борькиных родителей – с диваном и старым телевизором «Рекорд», наверняка не работающим. Он поднялся по узкой, шаткой лестнице на второй этаж: мансарда со скошенными стенами и круглым окном, кровать, письменный стол, железная дорога на полу, металлическая пожарная машина. Понятно – Борькины владения. Дементьев спустился на первый этаж и распахнул окна. В дом ворвался свежий ветерок. Он сел за стол, закурил и подумал, что абсолютно счастлив – давно забытое ощущение. Он расстелил пахнущий прелостью матрас, достал из шкафа подушку, одеяло и лег на кровать. Металлическая сетка жалобно скрипнула. «Все завтра, – подумал он. – Все завтра, и уборка, и обустройство». Дел было по горло, но его это не пугало, а, наоборот, почему-то радовало. Он вздохнул, перевернулся с боку на бок и моментально уснул.

Проснулся Дементьев среди ночи – замерз. Вышел на крыльцо, закурил сигарету. Небо было темным, почти черным, и очень низким. Казалось, что звезды совсем рядом – встань на цыпочки и протяни руки. Пахло какими-то пряными цветами, запах был густым и влажным. В доме напротив теплым, розоватым светом светило узкое окно. Тишина была такая, что тревожно замерло сердце. «Началась другая жизнь, – подумал он. – Непонятно, какая, но точно другая». Хотелось надеяться, что лучше предыдущей. Утром он почувствовал необыкновенный прилив сил и желание жить. Такого с ним не было уже давно. Сначала он принялся за дом – как матрос палубу, драил темные деревянные полы, мыл окна, стирал занавески, снимал паутину. Вынес на улицу матрас, подушки и одеяло. Перемыл с песком посуду и плиту. Потом взялся за участок. Нашел в сарае ржавую косу и кое-как, неумело, покосил траву. Вырвал огромные кусты крапивы вдоль забора. Собрал ветки и шишки. Нашел в подполе огромный пузатый самовар, тоже отдраил его и поставил на крыльцо. Предстояло еще разобраться с этим нехитрым устройством. Потом он облился холодной водой из шланга и в изнеможении уселся на крыльцо. Хотелось спать, но еще больше – есть. Кряхтя, он поднялся со ступенек, оделся, запер дом и пошел на станцию. Там зашел в продуктовый магазинчик. За прилавком стояла молодая, сильно накрашенная пышногрудая бабенка в переднике и белой кружевной, накрахмаленной наколке на пышных ярко-рыжих волосах. Продавщица с неподдельным интересом, в упор, разглядывала Дементьева.