Испытание огнем

— Подводная лодка к бою готова!

Круглов не отвечает: задумчиво смотрит в голубой листок, что держит в руке. Старпом повторяет доклад. Командир поднимает голову, не спеша складывает листок, проглаживает пальцами на сгибах и, немного помедлив, приказывает:

— Отбой боевой тревоги! Готовность номер один… Я пойду к себе, старпом.

Он спускается с платформы и идет из отсека. Его провожает десяток пар настороженных глаз. В них немой вопрос: “Командир взволнован. Что-то случилось. Но что?…”

Рядом со мной сидит штурманский электрик Толя Скворцов. На его курносой физиономии прямо-таки написано пламенное желание поговорить. Он заговорщицки подмигивает мне, косится на своего начальника лейтенанта и тихонько шепчет:

— Заметили, как сегодня старпом тревогу объявлял?

— Нет. А что? — шиплю я в ответ и украдкой поглядываю на Никитина — он не выносит посторонних разговоров в центральном посту.

— А то, что объявил не как обычно “учебно-боевая”, а просто — “боевая тревога”. Может…

— Скажешь тоже, — машу я рукой и смеюсь.

— Разговорчики! — обрывает наш шепот сердитый раскатистый бас Никитина, и в центральном посту надолго воцаряется тишина. Ее нарушает пронзительный телефонный звонок. Старпом снимает трубку, слушает, наморщив лоб гармошкой, отвечает: “Есть!” — и, повесив трубку, подтягивает к губам микрофон. Его голос звучит громко и строго:

— Командир приглашает к себе научных сотрудников института. Повторяю… Командир приглашает…

Дальше я уже не слушаю, тороплюсь из отсека. Толя Скворцов подмигивает мне: дескать, “видишь? А что я говорил?”

— Ерунда! — проходя мимо, шепчу ему. — Фантазируешь…

Наш “интеллектуальный дуэт” (так в шутку нас прозвали моряки) сидит в каюте командира. Иннокентий и я восседаем рядком на диване, Круглов занимает кресло. Командир бледен, очень собран и излишне официален, даже чопорен. Чего-чего, а уж последнего за ним прежде не замечалось.

— Товарищи, мною получена радиограмма штаба, — наконец говорит он и косится на лежащий перед ним голубой листик бумаги. В голосе чувствуется сдерживаемое напряжение. — Весьма срочная радиограмма, — подчеркивает он. — Она существенно меняет план нашего похода…

— Меняет?… Но почему? Что случилось? — восклицаем мы в одни голос.

— “Пионеру” приказано срочно перейти в другой район океана.

— Но у нас непочатый край дел… Наш план… Вы шутите? — машет обеими руками Иннокентий.

Круглов пристально смотрит на него. В глубине глаз у него — льдинки. Сухо отвечает:

— Какие уж тут шутки? Получен приказ, и я буду выполнять его как боевой. Впрочем, лодка уже начала его выполнять…

Иннокентий нервно снимает и снова водружает на нос очки.

— Приказ… Как боевой… Не понимаю… Почему мы должны бросить налаженную работу и мчаться куда-то сломя голову? Во имя чего все это?

— Во имя мира, — отвечает Круглов.

— Мира?

— Да. Вы же слушаете сообщения радио. Есть данные, что готовится провокация против наших торговых судов. Их ожидают голодные и больные люди, оставшиеся без пиши и без крова после урагана. Кое-кому не по нутру наша помощь острову Свободы. Они объявили блокаду острова, послали к нему свои корабли, самолеты и трубят на весь мир, что не пропустят ни грамма лекарств, ни мешка муки.

— Но это же черт те что! — восклицает Иннокентий.

— Позвольте, но ведь существует международное право? — возмущаюсь я.

Круглов машет рукой.

— Они признают одно право — право сильного.

— Но при чем тут наш “Пионер”? — пожимает плечами Иннокентий. — И потом мы так далеко от тех мест.

Губы Круглова чуть дрогнули, но он очень вежливо объясняет:

— Мы должны помешать провокации. И не только наш “Пионер”… А расстояние… — он усмехается, — думаю, успеем как-нибудь.

— И вы пойдете им навстречу? — заглядывая в глаза командиру, спрашивает Иннокентий.

— Да.

— И?… — Иннокентий, не договорив, тычет через плечо большим пальцем в сторону ракетного отсека.

— Если получим приказ, — сквозь стиснутые зубы твердо отвечает командир. — Однако надеюсь, дело до этого не дойдет.

Он умолкает. Молчим и мы. Иннокентий, побарабанив пальцами по краю стола, неуверенно спрашивает:

— А как же мы, штатские?… — и, опережая ответ командира, как решенное объявляет: — Мы остаемся с вами. Не так ли, Сергей? — поворачивается он ко мне.

Но Круглов отрицательно качает головой.

— Это исключено. Завтра на рассвете лодка встретится с научно-исследовательским судном “Крузенштерн”, и вы перейдете на него.

— Но мы не хотим… Мы не согласны! — горячится Иннокентий.

— Инструменты, документацию и, конечно, свои вещи вы возьмете с собой, — невозмутимо говорит Круглов и поднимается с кресла. Ясно, разговор окончен.

Обескураженные и раздосадованные, мы отправляемся к себе в каюту. Иннокентий уходит в свой угол и принимается опорожнять шкафчики. Вскоре на его койке вырастает гора из книг, носильных вещей, инструментов и деловых бумаг. Иннокентий, высокий, тощий, топчется возле койки и бормочет под нос что-то неразборчивое и очень сердитое.

У меня сборы недолги, спустя полчаса я свободен. Хочу помочь Иннокентию, но он гонит меня: “Перепутаешь, потом вовек не разберусь!”

Все это время после разговора с командиром лодки меня ни на минуту не покидает щемящее чувство тревоги. Ощущение такое, будто глотнул лишку морозного воздуха и он застрял в груди. Мозг терзает мысль: “Неужели это начало большой войны?!.” Гоню ее от себя, стараюсь думать о работе, о доме, но она упрямо возвращается снова и снова.

Прилег, пытаюсь уснуть. Сон не идет. Помаявшись минут двадцать, поднимаюсь, ополаскиваю под умывальником горящее лицо и иду бродить по лодке.

Признаюсь, ожидал увидеть встревоженные, сумрачные лица. Ничего подобного! Лица как лица, словно ничего необычного не случилось. В верхнем реакторном отсеке два матроса из радиационного дозора разговаривают повышенными голосами. Оба в белом, на головах плексигласовые шлемы с забралами — ни дать ни взять водолазы или космонавты перед стартом. За прозрачными шлемами красные, сердитые лица. Решаю: “Обсуждают обстановку”. Голоса из-под шлемов доносятся точно издалека. Прислушиваюсь. Один говорит другому: