Испытание верностью
Шрифт:
В театральном буфете выпито все шампанское, съедены все бутерброды с икрой и все, до единой, шоколадные конфеты.
В общем, все готовы и все готово.
Чтобы не пропустить ни одной детали из предстоящей любовной сцены, тщательно протерты стекла лорнетов и подкручены колесики театральных биноклей.
Свет! Занавес!
…Карлу казалось, что он летит – не над снежной равниной, а над цветущей, теплой, обласканной лунным светом землей, – и что белые эдельвейсы, огромные, как деревья, роняют на него прозрачные душистые лепестки.
Касаясь его
Касаясь губ, они оставляют медовую сладость и вызывающую жажду пыльцу.
Волны ароматов, как невидимые ленты, обвивают его тело и мягко, но настойчиво влекут куда-то вниз.
Ему хочется взмыть над землей, устланной белыми лепестками, хочется подняться над гигантскими, покачивающими своими кронами эдельвейсами в лунный простор, в прохладу звездного света – но волны не пускают.
Белые лепестки затевают вокруг него настоящий хоровод, мягкой тяжестью ложатся на плечи. Запах становится сильным до одури, а жажда от сохнущей на губах пыльцы – непереносимой.
И есть одна-единственная возможность утолить эту жажду – там, внизу, под белыми лепестками, бежит горный ручей.
Из него никто никогда не пил.
Он бежит здесь только для Карла.
Глоток воды из этого ручья – и все прочие источники перестанут для него существовать. Навсегда.
Туда, к ручью, и тянут Карла ленты запахов. И, похоже, скоро утянут совсем.
Это Саддха, ее руки, обнимающие его, одна на спине, другая на затылке, это ее поцелуи на его губах и шее.
И он сам, он тоже обнимает Саддху за тонкую, под овечьим тулупчиком, талию, а другой рукой ласкает нежную обнажившуюся плоть над бешено стучащим сердцем. Они стоят, прижавшись друг к другу, а потом Карл легко, словно в девушке нет ни грамма веса, один лишь лунный свет и аромат эдельвейсов, поднимает ее на руки.
И все же отчего-то он медлит, стоит здесь, среди холодных камней и снега, вместо того чтобы унести Саддху в более подходящее место и там дать ей все то, чего она так сильно желает.
Он поднимает затуманенные глаза и смотрит в темное небо – а зачем?
От него уже ничего не зависит, так пусть все идет, как идет…
И тут сверху (небывалый случай в этом месте, на этой высоте и в это время года) на него падает капля дождя. Потом еще одна. И еще.
90
Капли холодные и почему-то соленые, как слезы.
А еще они немного отдают сиренью.
Слезы…Сирень… Делла…
Карл запрокинул голову и жадно выпил их, как лечебную настойку, как снадобье, отрезвляющее, горькое, но возвращающее разум и приводящее в чувство.
Мне не нужны эдельвейсы, заявил он темному небу, горам, Саддхе и самому себе. Мне нужна сирень.
О, Делла! Прости меня! Помоги!
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, но Карл уже пришел в себя.
Трепещущая Саддха была бережно поставлена на ноги.
И ей Карл тоже сказал: «Прости». После чего, не дожидаясь ответа, не разбирая в темноте дороги, кинулся в туннель.
Клаус проснулся оттого, что в палатке кто-то шумно возился.
Он решил, что это снежные люди посетили его
в надежде поживиться имуществом или с иными, еще менее благовидными, намерениями. Затаив дыхание, Клаус вытащил из-под подушки складной нож.В темноте кто-то вполголоса выругался по-немецки.
Обмирая от облегчения, Клаус выронил нож и стал шарить вокруг себя в поисках карманного фонаря.
– Профессор, вы! Какое счастье! Вы нашли Шамбалу? А почему вы такой мокрый? Что вообще с вами было?!!
– Ты все равно не поверишь.
Карл достал из своего рюкзака сухую одежду.
Клаус расширенными глазами следил, как тот переодевается и вытирает полотенцем мокрые волосы.
– Я провалился в трещину, – объяснил профессор. Правда, смотрел он при этом не на Клауса, а куда-то в сторону. – У тебя остались сигареты?
– Профессор! Вы же не курите!
– Дай.
Клаус ущипнул себя за бицепс. Было больно.
Дрогнувшей рукой он протянул профессору последнюю пачку «Кэмел» и спички.
Тот сел у входа в палатку, подобрав под себя длинные ноги, и глубоко затянулся.
Клаус, волоча за собой спальник, подполз к нему и примостился рядом.
– И не называй больше меня профессором, – неожиданно резко обратился к нему герр Роджерс, – я такой же неуч, как и ты. А в некоторых вещах и вообще болван. Кретин самонадеянный…
– Хорошо, как скажете, – неуверенно произнес Клаус. – Буду называть вас по имени и на «ты».
Он опасливо покосился на профессора, но тот лишь согласно кивнул.
Тогда Клаус облегченно вздохнул, отобрал у Карла сигареты и закурил сам.
– То есть Шамбалу ты так и не нашел? – на всякий случай спросил он.
Карл отрицательно покачал головой.
– Ну и ладно, в другой раз, – успокоительно произнес Клаус.
Он еще ни разу не видел профессора, то есть Карла, таким мрачным. Следовало немедленно что-то предпринять. Как-то развлечь его и отвлечь.
– Еда у меня почти кончилась. И уголь тоже, – жизнерадостно поведал Клаус. – И моя нога… она, конечно, поджила, но ползать с ней по скалам я пока не могу.
– Что-нибудь придумаем, – безразличным тоном отозвался Карл.
– Но есть и хорошие новости!
– Да? Какие же?
91
– Ты не поверишь, но мой спутниковый телефон заработал! Взял и ни с того ни с сего включился вчера вечером! Я просто так, интереса ради, набрал номер спасательной службы – так вот, за скромную сумму в десять тысяч долларов они готовы прислать сюда вертолет. Всего-то и надо – сообщить им номер твоего банковского счета…
– Ничего не выйдет. Вертолеты так высоко не летают.
– Это «Ми-восемь» не летают, – гордясь своими аэродинамическими познаниями, возразил Клаус, – а вот у них есть один «Ирокез», так тот очень даже летает. У него динамический потолок как раз шесть тысяч метров!
– Значит, – Карл зевнул и широко потянулся, – позвоним им утром и закажем два билета до Катманду.
Когда успокоившийся Клаус отполз в свой угол палатки и мирно захрапел, профессор долго еще сидел перед входом с погасшей сигаретой в зубах, глядя невидящими глазами в ночную темноту, и занимался самобичеванием.