Испытание

– Наверно, сами-то начальник? – словно угадав мысли Якова Ивановича, спросил Польщиков.

– Я – директор, – ответил обладатель новенькой «эмки».

– Кто же ваше учреждение эвакуирует?

– Как кто? Мой заместитель… Комиссия.

– А заместитель, может, тоже учреждение бросил, погрузился в машину и кроет в тыл, – присвистнул Польщиков.

– Этого не может быть!.. Он порядочный, партийный человек. – Незнакомец подошел в Польщикову поближе. – Молодой человек, выручите меня из беды, дайте клейку…

– Не дам! – отрубил Польщиков.

– Помилуйте, товарищи! Это, по меньшей мере, бессердечно. Неужели в такую тяжелую минуту вы не можете помочь?

– Клея мне не жаль, но вам дать его не хочу! – Глаза Польщикова вспыхнули гневом. – Ты, шкурник, за свое барахло трясешься, бросил свое учреждение, своих людей и, как паникер, драпаешь подальше от войны. Ишь как машину нагрузил, кулацкая твоя душа!

– Вы, гражданин, потише! – попятился к тротуару «директор». – Пользуетесь тем, что сейчас война, и начальника из себя корчите! Распоясались!..

– Дайте ему клею! – крикнул Яков Иванович Польщикову, еле сдерживая негодование.

Польщиков удивленно пожал плечами, вытащил из бокового ящичка тюбик и отдал бушующему «директору».

– Зря клей ему дали, товарищ полковник, – недовольным тоном сказал он.

– Надо было дать! – ответил Яков Иванович. – Пусть убирается отсюда поскорей. Без таких, как он, Москва чище будет.

Выехали на широкое Можайское шоссе. По правой стороне, вдоль недостроенных домов, шагала пехота – еще одна колонна ополченцев. Обогнав ее, Польщиков помчал машину по широкой магистрали.

Все узенькие боковые улочки, как и ворота домов, были забаррикадированы.

Шоссе в нескольких местах было перегорожено толстыми, выложенными из камня стенами. Словно штыки, направленные в сторону врага, торчали из этих стен куски железных прутьев, рельсов, водопроводных труб. Впереди было несколько рядов противотанковых рогаток, сделанных из массивных тавровых балок.

«Неужели здесь будет бой?.. Неужели гитлеровцы прорвутся?..» – подумал Яков Иванович.

На горизонте, там, где находилось Дорохово, темно-серой стеной поднимался дым пожарищ. Туда на бешеной скорости мчались грузовики с бойцами, пушки, «катюши»…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В палату постучали. Дверь приоткрылась, и показались две детские головки – беленькая и чернявенькая. Обе девочки были курносые, с большими алыми бантами в волосах.

Они, робея, подошли к Железнову, и чернявенькая, которая была побойче, вложила в его руки сверток, перевязанный красной лентой, с подсунутым под ленту письмом.

Пока Яков Иванович раскрывал конверт, дезочки отдали такой же пакет Хватову. Потом чернявенькая, глотая слова и запинаясь, заговорила:

– Дорогие товарищи! Моя мама, и мама Любаши, и еще мой папа, и мы с Любашей поздравляем вас с праздником Октябрьской революции. Вот вам от нас на память. – Она взглянула на подругу и спросила ее: – А еще что?.. – Потом спохватилась и добавила: – А, вспомнила! Папа сказал: «Пожмите им руки и передайте, что я на заводе тоже помогаю Красной Армии».

– Он норму выполняет на двести двадцать процентов, – вставила Любаша. – Он делает пуле…

– Ты что! Это военная тайна! – чернявенькая рукой закрыла подруге рот. Потом протянула руку Якову Ивановичу.

За ней потянулась и рука Любаши.

– Ах вы, мои дорогие, дайте я вас за это расцелую! – Яков Иванович наклонился, обхватил ладонями чернявую головку, хотел поцеловать девочку в лоб, но нечаянно угодил в бант. Хватов схватил Любашу за острые локотки, поднял и поцеловал в зардевшуюся щеку.

Трогательное внимание этих девчушек до глубины души растрогало Железнова и Хватова. Они понимали, что родители девочек, наверное, живут сейчас в нужде и сделали им подарок из своего скудного пайка.

– А где же твой папа? – спросил Яков Иванович беленькую девочку.

– На фронте, – ответила Любаша.

– Ну а как ты учишься? Двойки получаешь?

– Что вы, что вы! Разве так можно? Сами знаете, война.

– За двойки, – перебила чернявенькая, которую звали Клавой, – враз на собрании отряда проработают, а то и из пионеров исключат!..

– Вот что, девочки, давайте с нами чай пить, – предложил Хватов, вынул из своей тумбочки две плитки шоколада, оставшиеся от подарка, который принесли ему к празднику работницы «Трехгорки», и протянул девочкам: – А это вам от нас.

Любаша спрятала руки назад и попятилась к дверям, Клава энергично замахала руками:

– Не надо, не надо!.. Мы здесь всей школой… Нам уже надо уходить. Мы сегодня в обед у вас в клубе выступаем.

Хватов поймал Любашину руку и вложил в нее плитку шоколада.

– Раз мы приняли ваш подарок, то и вы от нас примите, иначе мы на вас будем обижаться!..

Яков Иванович в свою очередь сунул Клаве под мышку сверток с конфетами и печеньем.

– Вы нам свои адреса скажите, – попросил Яков Иванович и раскрыл свой блокнот. – Может быть, мы с фронта вам напишем.

Когда девочки ушли, в палате вдруг стало пусто и по-осеннему холодно. Два бывалых воина задумались и загрустили.

– Эх, Яков Иванович, – вздохнул Хватов, – состарились мы с тобой. Смотри, как ребята нас растревожили.

– Нет, Фома Сергеевич, не состарились, а ребят давно не видали. Они напомнили нам ту жизнь, от которой мы в водовороте войны отвыкли…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Следующий день в госпитале тоже начался не совсем обычно.

Сразу после обхода врачей в палату вбежала веселая, по-праздничному одетая Маруся.

– К нам приехал член Военного совета фронта! Сейчас с нашим начальником обходит раненых красноармейцев, – объявила она и огляделась вокруг. – Как у вас тут, все в порядке?

– Конечно, в порядке, – ответил Хватов.

Маруся быстро поправила постели, встряхнула на столе салфетку, убрала все лишнее в тумбочки и, еще раз окинув взглядом комнату, строго сказала: – Смотрите здесь не курите! – Потом уже от дверей повернулась и добавила: – А подарков привезли целую машину!..