Испытания

— Конечно, вы правы. И относится он ко мне хорошо, и учит всему, — говорил он медленно, обдумывая каждое слово. — Я и сам все это понимаю. Но вот… Как бы это объяснить?.. Ну, работал в гараже, — на похлебку хватало, строил из утиля машину, гонялся. Словом, был не хуже других, а другой раз и гордость какую-то чувствовал. И вот появился профессор. Переманил в институт, в лабораторию — работа почти такая же, как в гараже, только интереснее, и опять же гоночные автомобили, и детали все не откуда-нибудь со свалки, а новейшие… И комнату дали. Первый курс вот одолел… — Он помолчал, усмехнулся. — Получается вроде, что подсчитываю выгоды. Но вы поймите, Алла, я совсем не подсчитываю. И профессору благодарен за все… Только вот раньше я себя уважал больше. Не было в гараже такой работы, которой бы я не мог сделать, и водитель я был не последний. Это, знаете, чего-то давало, такое, внутри. В общем, раньше я мог все, что хотел. А вот прошло два года — и выясняется, что я многого не могу и не знаю, хоть и учиться поступил в институт, да и не сидел же сложа руки… А внутри уже что-то не так. Нет той уверенности, что ли. Вот и захотелось сегодня доказать себе, что кое-что могу… Я много думал об этом и вот понял… Понял, что теперь я хочу больше, чем могу. И вообще догадался, что на свете есть много недоступного. А назад уже нет пути. Жизнь уже видишь по-другому… И вот сомневаешься: добро или зло сделал мне профессор? Может, лучше мне было бы остаться в своем гараже и не знать ни его, ни вас… — Он посмотрел на нее. И Алла увидела, что глаза у него снова стали застенчивыми и печальными, и это почему-то обрадовало ее и растрогало. Не очень хорошо понимая, что делает, она вдруг протянула руку и погладила Григория по щеке. Он чуть повернул лицо и коснулся ее ладони сухими горячими губами. Алла убрала руку и сказала с деланным спокойствием:

— Это же очень хорошо, что вы многого хотите. Значит, многого добьетесь. — Она сделала паузу и, обманывая себя равнодушием, сказала: — А закончите институт, уйдете и забудете профессора и меня.

— Вы же сами знаете, что все будет не так, — сказал Григорий и пристально посмотрел ей в глаза. Алла не отвернулась, просто прикрыла веки. Он взял ее руку, крепко сжал, она еще плотнее сомкнула веки.

…Алла Кирилловна Синцова сидела за своим столом, уронив голову на руки. Слез уже не было, они высохли.

Да, тогда, десять лет назад, она потеряла голову, но только на один вечер, влажный и теплый июльский вечер. Алла Кирилловна вдруг передернула плечами, словно тело ее вспомнило крепкие ладони Григория…

Он нес ее на руках по пустынной аллее Приморского парка Победы, крепко прижав к себе. Удобно и покойно было Алле, и казалось, что сизое вечернее небо покачивается над ней в такт шагам Григория. Щекой она чувствовала холодящее прикосновение металлической пуговицы, от куртки едва уловимо пахло табаком и бензином, и она с удовольствием вдыхала эти запахи. Потом небо над ней накренилось и вдруг исчезло совсем, и сухие жаркие губы Григория прижались к ее лицу. Она отвечала на его поцелуи, забыв обо всем. А потом, дома, лежа на своей узкой кровати, под ровное дыхание матери и стук маятника старых стенных часов, она все еще чувствовала эти поцелуи и одновременно думала растерянно: «Что же я наделала? Что теперь будет?» Тогдашняя дипломница Аллочка Синцова, уже почти решившая выйти замуж за своего профессора, вдруг с грустью поняла, вернее почувствовала, что Игорь Владимирович лишь разбудил в ней желание любить, желание подчиниться кому-то, кто сможет сильными, жесткими (но такими уютными!) руками поднять ее и нести… Тогда она впервые спросила себя: хватит ли у профессора силы и молодости, чтобы не только разбудить желание любви? Аллочка Синцова тогда впервые усомнилась в своем будущем счастье. И еще ее тревожила мысль: как теперь быть с Григорием? Она уже понимала, что он прямодушный и чистый парень. Сможет ли он понять ее? Удастся ли им сохранить товарищеские отношения? Аллочка Синцова понадеялась на себя, на свой такт. Но все вышло неожиданно.

Три дня после того вечера она избегала Григория, думалось, что дни эти подготовят его, помогут принять ее холодность. И вот на четвертый день Алла словно невзначай зашла в мастерские.

Она застала его в станочном зале. Григорий работал на плоской шлифовке. Чуть ссутулясь, стоял он у станка, положив руку на маховичок вертикальной подачи, а магнитная плита, удерживавшая плоский с фигурными отверстиями фланец, ходила из стороны в сторону, и из-под абразивного круга вылетал сноп огненно-золотых искр. Григорий не видел ее, и несколько секунд Алла любовалась искрами, светлой гладкой поверхностью шлифуемого стального фланца, изгибом сильной шеи Григория… Как хотелось ей подойти тихонько сзади и поцеловать эту шею, но делать нужно было совсем другое. От этого Алла почувствовала грустное удовлетворение — вот ведь и она чем-то жертвует, — и предстоящий разговор показался ей не таким уж трудным.

Когда она окликнула его, Григорий выключил станок и повернулся.

Алле показалось, что сразу стало темнее, словно снопик золотисто-огненных искр из-под абразивного круга освещал сумеречный станочный зал, а лампа станка в глухом металлическом абажуре высвечивала бледным овалом только магнитную плиту с поблескивающей поверхностью прошлифованного фланца. И тишина в этом зале, уставленном темными, как бегемоты, станками, была неуютной, чугунной. И лицо Григория казалось сумрачным и похудевшим.

— Здесь как-то холодно, — сказала она.

— Можно в слесарку, — Григорий прошел мимо нее, открыл дверь и включил свет.

В слесарке, небольшой и сравнительно чистой, было уютнее, стоял короткий деревянный диванчик, похожий на трамвайное сиденье. Алла села на этот диванчик, Григорий прислонился спиной к пожарному щиту, молча смотрел и комкал в руках кусок промасленной ветоши.

— Я много думала о тебе… Мы ведь теперь на «ты», верно? — тихо сказала она.

— Да. И что же ты думала? — Он бросил комок ветоши в ящик у двери.

— Разное… Ты очень хороший человек; наверное, для меня самый лучший. Я не забуду тот вечер, он тоже, наверное, самый счастливый для меня и грустный. — Алла с усилием находила слова, она не рассчитывала, что разговор выйдет таким трудным.

Григорий стоял, привалившись спиной к пожарному щиту, смотрел в сторону, спокойный, удивительно непроницаемый. И это его спокойствие мешало. Если бы он волновался или хотя бы смотрел на нее обычным влюбленным взглядом, Алле было бы легче, а сейчас казалось, что не она начала этот разговор.

— Почему грустный? — спросил он равнодушно.

— Тебе надо идти дальше, с такими способностями нельзя останавливаться. А я повисну на тебе, и ничего не удастся. Ты потом сам возненавидишь меня… Мне ведь много надо, а тебе еще нужны силы для другого… — Слова выговаривались с трудом, неуместные, унизительно пошлые. Алле хотелось вскочить с этого трамвайного диванчика и закричать, что она жертвует большим, чем он, Григорий, что ей хочется не думать ни о чем — лишь бы повторился еще хотя бы раз тот вечер, тот хмель… Но она сказала: — Мы слишком похожи… А одними чувствами не проживешь. Игорь (почему-то против обыкновения она назвала профессора по имени) считает, что у тебя большое будущее. — Она сама слышала, что голос звучит жалобно и неискренне.

Григорий с усмешкой посмотрел ей прямо в лицо и спросил:

— Может, он считает, что это тоже входит в курс моего обучения?

— Что? — она не сразу поняла его вопрос.

— Чистовая доводка. — Он все усмехался, нехорошо, брезгливо.

— Я… скажу…

— Не надо! Ты уже все сказала. — Он помолчал, потом спокойно и даже насмешливо произнес: — Пошли обедать.

Обедать Алла не пошла. Она побродила по институтскому парку. День выдался пасмурный, нежаркий. В глухом конце парка нашла скамейку под большим нависшим кустом боярышника, села, откинулась на спинку. Она испытывала грусть, облегчение и одновременно — разочарование и обиду. Было неожиданностью, что Григорий так спокойно воспринял разговор. Ведь она, Алла, думала и ожидала, что он будет умолять ее, просить, требовать, клясться в любви. И она приготовилась выслушать все это, она ждала мелодраматической сцены, но Григорий только нехорошо, брезгливо усмехнулся и позвал обедать, — мелодрама обернулась фарсом. И тут ей удалось обмануть себя злостью: Григорий как будто стал безразличен, у него нашлось много плохих качеств — грубость, отсутствие артистизма, душевной тонкости. И уже Игорь Владимирович стал казаться Аллочке Синцовой образцом мужчины и человека…

…Зав испытательной лабораторией проектно-исследовательского автомобильного института Алла Кирилловна Синцова сидела в своем залитом солнцем кабинете, ей было нечем дышать, хотя балконная дверь и окна были раскрыты настежь. Осторожно, кончиками пальцев она потерла уголки глаз, достала из стола зеркальце, посмотрелась — это успокоило. Она давно научилась ценить свое лицо, с тех пор, когда еще студенткой стала замечать смущение, которое вызывала у мужчин, а потом стала ценить еще больше, когда поняла, что такие узкие, чуть скуластые лица старятся медленно. Вот ей тридцать два, а лицо без единой морщинки, никаких признаков увядания — как у двадцатилетней, хотя ревела полчаса.

Алла Кирилловна убрала зеркальце и придвинула к себе бумаги: нужно было написать заключение об испытании задней подвески грузовика высокой проходимости. Она еще раз пробежала глазами таблицы замеров, написала на чистом листе: «В результате испытаний выяснилось: 1)», — задумалась, устремив взгляд на теневую стену кабинета.

Тридцать два… «Бабий век — сорок лет», — а она все переживает давнее свидание и разговоры, будто ей двадцать два и все случилось только вчера. Господи, сколько же прошло в жизни всякого с тех пор — и хорошего и плохого, — а все кажется, что она совсем недавно была студенткой, будто вчера испытывала тревогу и сомнения перед замужеством. Правда, сомнения — это не то слово. Нет, конечно, она не сомневалась в Игоре Владимировиче, и нравился он ей, очень нравился, и самолюбию льстило (чего уж обманывать себя), что профессор Владимиров — кумир всех женщин в институте. Нет, не сомнения одолевали Аллочку Синцову перед замужеством — тревога непонятная все не давала покоя тогда, потому что не было той хмельной безоглядности, с которой Аллочка целовалась с Гришей Яковлевым в Приморском парке Победы. И женским, смутным чутьем понимала Аллочка Синцова, что разница в возрасте (двадцать лет!.. нет, девятнадцать) когда-нибудь скажется, потребует от нее жертвы, терпения. То, что в сорокадвухлетнем Игоре Владимировиче было достоинством, выгодно отличавшим его от юнцов и тешившим Аллочкино тщеславие, со временем грозило обернуться недостатком — запаса прочности могло не хватить. А она, как-никак, была без пяти минут инженером и знала цену расчетам… Вот что испытывала Аллочка тогда, перед замужеством…