Источник солнца (сборник)
Шрифт:
А сверху сидит Маня и снова удит свою рыбу…
В общем, глубокий сон отнюдь не всегда бывает спокойным и приятным. Евграф Соломонович промучался до утра – часов до восьми и встал, когда все еще блаженствовали в кроватях. Он оделся и на цыпочках вышел в гостиную. На диване, разметавшись за ночь, лежал Артем. Лицо у него хранило отпечаток подушки – резкая полоса вдоль правой щеки, – рот был приоткрыт и спокойное дыхание, переходя из вдоха в выдох, сопровождалось легким постаныванием. Левая рука выбилась из-под одеяла и повисла плетью до пола. Евграф Соломонович подошел и аккуратно поправил руку, вернув ее на законное место. Артем некрасиво сморщился во сне, почмокал губами и отвернулся к стене. Беспокоить его больше Евграф Соломонович не стал и, посмотрев еще несколько секунд на вихрастый затылок сына, вышел из комнаты. На кухне зажженный еще вчера горел ночник. Евграф Соломонович выключил его, про себя досадуя на халатное обращение с электричеством. Настало время выполнять привычный ритуал дня, без которого он, казалось порой, и не может начаться. Евграф Соломонович достал с полки мешочек с геркулесом, отсыпал в мерку,
Не знаю, как вас, а меня эти бытовые подробности порядком утомили. Поэтому объясню сразу: Евграф Соломонович, не растекаясь мыслью по древу, выпил чая и, взяв портфель, покинул квартиру на седьмом этаже, окнами в три стороны света. Солнце в небе стояло высоко, и деревья вдоль улицы почти не отбрасывали тени. Идти было легко и приятно. Евграф Соломонович свернул с Красноармейской в какой-то переулок, обогнул палатку «Центрпечати» и скоро потерялся из виду. Какое-то время за него можно было принять высокого мужчину в таком же, как у Евграфа, коричневом видавшем виды пиджаке. Но мужчина, дошагав до отделения Сбербанка, резко повернулся, чтобы ответить на вопрос заплутавшей старушки. И когда он басом порекомендовал ей пройти «прямо метров сто, а там – налево и до светофора можно», стало ясно: не Евграф это. Не Соломонович. А о посторонних предпочитаю не писать.
Записку Евграфа Соломоновича первым обнаружил на холодильнике Валя. Он встал, мучимый жаждой, и в поисках воды забрел на кухню, не желая быть первым проснувшимся и планируя, опустошив стакан, вернуться под одеяло. Забрел, увидел и… остался сидеть на стуле. Тело еще досыпало свою ночную норму, а голова уже начинала потихоньку работать. Вале было немного гадко. Да. Гадко, пожалуй, то самое слово. Не плохо. Не тяжело. Не грустно. Но гадко. Вчерашний день не шел из головы, в подробностях по прошествии почти суток не теряя ничего: как взял и поругался; как потом пересказал все случившееся Нине, молча выслушавшей его и погладившей по голове; как с ним никто с этого злосчастного вчерашнего дня так и не поговорил. Не поругался в ответ, не растолковал, что так делать нельзя, не обиделся. Ничего вообще не сказал. И даже не проснулся раньше него, чтобы задать атмосферу дня. Помните поговорку: кто рано встает, тому Бог подает? А чего подает, не спрашивали? Так вот: Бог подает мысль дня. Настроение дня. И ты это настроение потом распространяешь на вставших после тебя. Вот такой секрет обыкновенный. Валя об этом задумался только сейчас и глубина собственного прозрения его поразила. И немного успокоила.
Вот встал бы он часа на полтора позже: суетилась бы в прихожей мама, собираясь на работу. Помешался бы под ногами, и, глядишь, заслужил себе доброе слово или даже прощальный чмок. И день был бы спасен. Да хоть бы Сашка даже! Пускай не мама, но Сашка… и Артем спит, как агнец божий!
Валя сидел какое-то время, обхватив голову руками, а потом встал и вернулся обратно с ручкой, которой сделал лаконичную приписку на папином листке: «Я тоже – по делам. Валя». Водрузив листок на его законное холодильное место, Дектор-младший сделал себе три бутерброда из припрятанного вчера между банкой компота и сковородкой печеночного паштета, запил эту сухомятку кипяченой водой и, забыв почистить зубы, потоптавшись в прихожей и посмаковав внутреннюю свою гадость, тоже покинул квартиру на седьмом этаже окнами на три стороны света. Если бы Саша его видела, она бы сказала нам под полную свою ответственность: Валя к Нине не поедет. Почему? – недоуменно воззрились бы мы. Все просто: он не почистил зубы. А Саша знала: Валя чистит зубы, – значит, едет к Нине. Знала и смеялась над братом. Потому что сама привыкла совершать эту утомительную процедуру два раза в день. Чистить зубы, я имею в виду. А что я имею в виду кроме? Я имею в виду, что Артем от Валиных коридорных топтаний тоже проснуться не замедлил. Открыл глаза и снова, как всегда, все понял. И про гадость, и про поговорку, и про записку, быть может, что-нибудь предположил. Но решил – не вставать. Неудобный для проживания день лучше с самого его начала рассмотреть получше. И из теплой постели это сделать как нельзя удобнее. Вот Артем и рассматривал: напротив, уткнувшись носом в подушку, спала Сашка. Многозначительно темнела на белой стене закрытая дверь папиного кабинета. И легко, как ветреная женщина, колебалась тюлевая шторка на высоком окне. Весело становилось от этой шторки. И радоваться хотелось, и любить. И много-много хорошего сделать. Сашка повела носом, сморщилась и… открыла глаза. Итак, день начался окончательно. Бесповоротно.
Собственно, летопись семьи можно вести бесконечно. Почему, спросите вы? Я расскажу вам. Семья – это бесконечно разнообразная проекция одного типа характера. Это словно один человек, взятый с различным количеством примесей и в разные периоды своего существования. Вот папа. А вот его сын, который и он сам, и мама, и все родственники с обеих сторон. А если ребенка в семье два… То, как говорится, одному иксу соответствует бесконечное множество игреков.
Семья, когда вы о ней повествуете, дает вам счастливую возможность жить в ней. Пишущие люди по этой причине бессемейными не бывают никогда. Хотя не факт, что это приносит им счастье. Да и семьи бывают ох какими разными.
Скажете, Декторы были несчастной семьей? Нет. Не скажете. Потому что еще не все про них знаете. Так в путь же!
У Артема еще ночью родился в голове отчаянный план: научить Сашку кататься
на велосипеде. Он проснулся часов около четырех и, глядя в кромешную тьму, вспомнил радость – ту ни с чем не сравнимую радость, которую получаешь от прогулок верхом на железном коне. Сначала ты ищешь в велосипеде скорости – той скорости, что не дают тебе ноги и не выдерживает бешено скачущее сердце. Потом ты ищешь у него компании. У него и другого такого же, который легко несет твоего друга. Потом – размеренной гимнастики для стареющего организма. Сокращения пути от пункта до пункта. Ты начинаешь относиться к нему утилитарно и он платит тебе сторицей. Он становится тебе не по силам. Велосипед – транспорт молодых. И вот оно счастье общего места – с ним не поспоришь!Артем любил кататься. Но не любил свою «Каму». Потому что «Кама» стесняла его в движениях – колени упирались в руль и ноги было не разогнуть. Они, казалось, стремились достать до ушей. Артем на этом чуде техники чувствовал себя тушканчиком. У Вали был «Салют», и Валя, конечно, чувствовал себя павлином как минимум. А то и орлом. Ни один из братьев одолжить велосипед один у другого не пытался, хотя каждый – попроси его об этом другой – дал бы не задумываясь. Но про себя оба думали, что чужой конь на вечном для него приколе. Уже лет пять, как ни Валя, ни Артем не «выезжали», и техника стояла в темном закутке коридора, загроможденная всяким хламом, по которому безутешно плакала помойка. День для учений был идеальным: ни папа, ни брат не могли разворчаться из-за предстоящего бедлама по одной простой причине. Их не было дома. Маму Артем тоже надеялся «доспать», то есть дождаться ее ухода на работу, притворяясь спящим. Сашка секрет хранить согласилась. И вот, прощально звякнул в замке ключ последнего из уходящих, а двое в гостиной издали победный клич и повскакивали с кроватей. Ритуальное бросание подушками закончилось, когда одна из них угодила в компьютер, и Сашка была отправлена в ванную на помывку. Артем сам собой – в кухню на разведку завтрака. Завтрак обнаружился в эмалированной красной кастрюльке в виде горки пшеничной каши. На вершине этой горки желтел кратер сливочного масла. Нашлись тарелки, ложки, чашки – Артем суетился, неумело сервируя стол. Он любил есть церемонно, чтобы, насыщаясь, получать удовольствие еще и от процесса. Редко выпадали дни питательного самоуправства: тогда пропадала куда-то вся его церемониальность и возникало желание как можно быстрее загрузиться прямо из холодильника. Все равно чем, только бы в достаточном количестве. Ради Сашки Артем отступал от всех этих дикостей и некрасивостей и кое-как расставлял тарелки, разливал по ним или раскладывал – в общем, играл роль заботливой хозяйки. И каждый раз ему казалось, что сестра встает из-за стола голодной. Не потому, что мало съела, а потому что съела в неподобающей обстановке. Впрочем, это было своеобразное эстетство растущего организма.
Артем опустошил кастрюлю, сел на стул, отрезал себе кружок вареной колбасы и стал его задумчиво жевать в ожидании Сашки. Сашка шумела душем. Натуральный енот-полоскун. В голову к Артему упорно лезла мысль о том, что на следующей неделе предстоит, как ни верти, готовить в газету два репортажа, и для этого нужно будет бегать, договариваться, доказывать кому-нибудь что-нибудь очевидное – это непременно. Одним словом, работать, не чуя под собой ног. И не покладая рук, разумеется, тоже. А так хотелось послать все подальше… и еще дальше. Уехать в Тарусу, где всегда лето – короткое, солнечное, прекрасное. Там арендовать себе скамеечку под раскидистой яблоней – ту самую, в дальнем конце сада, где немного покосился забор и можно беспрепятственно перешагнуть его, пойти по песчаной косе и достичь реки. Артем закрыл глаза и представил себе тамошнюю реку, лодку-плоскодонку на берегу и одиноко купающихся мужчин и женщин, которые каждый второй – писатель. Не ошибешься. «И сколько писателей на свете, если в одной Тарусе их целый городок. Причем – семьями!» – от этой мысли Артему стало как-то не по себе, и он перестал ее думать.
Раньше на весь земной шар грамотным был Гомер. Или Геродот какой-нибудь. А потом, как пошло… на кухню прискакала Сашка. На голове у нее торчал неказистый петух. Не любила она причесываться, быть может, и в этом подражая своему старшему брату.
– Саш, хочешь, сосиску тебе еще сварю, а? – Артем пересел на свое законное место спиной к холодильнику и взглядом пригласил сестру располагаться.
Сашка залезла на стул, который был ей высоковат, и отрицательно покачала головой.
– А я бы от сосиски не отказался, – Артем насыпал ей в чашку какао, – Ты слышала, как папа ушел?
– Не-а. Валя уходил, я слышала. Он заходил в комнату, смотрел, спим ли мы.
– И мы, конечно, спали… – Артем с ухмылкой посмотрел на Сашку и покачал головой. – Козырно ты придумала!..
И оба начали тихонько смеяться: Артем над Валей и собой, а Сашка – вслед Артему.
– Валя, наверное, думает, что мы до сих пор спим! – Сашка выпалила пришедшую на ум фразу в надежде на новое веселье.
Однако веселье это не клеилось. Артем смеялся в большинстве случаев лишь своим шуткам.
– Да не думает он. Он сейчас квасит где-нибудь. Хорошо бы еще запомнил где.
– Что квасит? Капусту?
– Ну да. Капусту. Ох, Саша! Святая ты простота!
– А почему святая?
– Да потому что. – Артем потрепал ее по голове, вернув тем самым восторг на ее кругленькое личико. – Ешь давай.
Ответ не совсем удовлетворил Сашу, но она допытываться не стала. Артем все равно был самым умным и красивым из всех мальчиков на свете. И она была его сестрой! Саше вдруг сильно-сильно захотелось сделать сидевшему напротив – такому замечательному во всех отношениях человеку – что-нибудь очень приятное. Она вылезла из-за стола, подошла к брату и поцеловала его в щечку. Артем подобного не ожидал и слегка растерялся.