Источник увечий

– Если что надо, то не стесняйся, стучи, колоти, дубась, Оля! Мы тут, совсем рядом, через коридорчик, за стеночкой,- заверил он ее по-товарищески. Мы твои верные друзья, ты же знаешь, ничего не бойся. Одним словом, подай любой сигнал.

Кажется, он с трудом удержался, чтобы не пожать ее увядшую ладошку. Как товарищу и другу. Он был преисполнен благородной значительности. Он лучился. Словно заступал в почетный караул на всю ночь.

Еще полстраницы витиеватых формул в амбарном фолианте.

"Словно завещание, - думал я, - ведь мы все должны теперь умереть".

Он удовлетворенно выдохнул:

– Ну вот, а теперь и баиньки.

И мы, само собой, оказались с ним в одной холодной комнате. Я, как самый слабый, должен был спать на тахте, а он на голом полу. Он сказал про самого себя с гордой значительностью в множественном числе:

– Нам, пастухам, не привыкать. Мы ведь, Овечины, из пастухов. Племя скотоводов. Повелители отар и овчарок.

Ах, он умел говорить красиво.

Во мне понеслись мысли:

Кем же был я для него? Овцой, что он пас из любви к скотоводству? Оберегаемым робким животным? Для чего он меня берег подле себя? Для жертвы? Для увечья? Овечин-Поколечин.

Я знал, что ничего хорошего эта ночь мне не принесет.

Я не любил его скользкий стекольный дух. Он как-то вкрадчиво кислил - как школьная химическая лаборатория, но гораздо тише и въедливей. Это не был запах заношенного исподнего, он ведь был отменным чистюлей. И кариеса у него не было отродясь. Он хвастал, гордо разевая свою розовую ротовую полость: "Редкостный случай природной санации". И завершал жемчужным лозунгом: "Поморин" непобедим!". И улыбался во весь рот, полный ровнейших зубов. Я думаю, что я чувствовал тот кислый электрический дух, потому что я все-таки боялся Овечина.

За сегодняшний день я устал отчаянно. Главным образом от него. До полного ступора. Я больше не мог слушать его бодрых реляций. Но выбирать ночного соседа мне не приходилось.

Устроившись в своем пастушьем спальнике, он заговорил сам с собою. Во сколько должен наступить завтра рассвет. О смещении времени, об изменении скорости вращения Земли, о неточности календарей. Я почувствовал, как несусь по кривой вместе с нашей одинокой планетой. Под ворохом одеял мне стало жарко, и я разделся. Я почувствовал, что он пожертвовал ради меня собой. На своей собственной даче. Мне стало стыдно. Моя дурацкая лысина промокла. Я утерся майкой.

– А у Овечиных плешивых по мужской линии не было в четырех поколениях, заключил он в полной темноте.

– Значит, были по овечьей, - равнодушно парировал я.

– Сам ты овца. Библейская, - перечеркнул он мою реплику.

Он снова начал с того, что, видите ли, давно хотел со мной серьезно поговорить, но при барышне Оле не мог решиться. Он впервые поименовал ее титулом барышни. А мы ведь, действительно, без нее и не общались. Без ее соглядающей любови к нему. Которая, как он выразился, его несколько тяготит в последнее время.

Было видно, точнее слышно, что ему, благородно вытянувшемуся на каменистом полу в аскетическом спальном мешке, трудно говорить. Я предложил ему не стесняться и негромко выговориться, тем более - глубокая бесснежная ночь накануне весны, летящей к нам навстречу, никто ничего не услышит, не увидит, а я никому не расскажу, в чем он вообще-то мог за годы нашего знакомства убедиться.

Больше всего меня волновало, видел ли он хоть что-то. Что произошло между мной и Олей. Из тех манипуляций. Хотя я вообще не был уверен в реальности собственного бытия.

И прямого ответа на этот вопрос я так и не получил.

И вообще, мне стало казаться, что мы все - и я, и Овечин, и Оля - уже перевалили водораздел нормы и оказались в заводи бреда. Чего уж тут стесняться. Каких таких тем?

– Ну, хорошо, - вяло согласился он, как будто это я пристрастно просил и принуждал его.
– Ну, если ты хочешь, то я...
– уже более устойчиво продолжил он, словно попробовал, крепок ли фундамент для его речей.

Это была тугая история, вернее, притча об энергичной мастурбации. С параллельным библейским экскурсом, конечно. Об Онане, пролившем на сухую ханаанскую (или откуда он там был?) или какую другую почву свою драгоценную белковую производную. И как это не понравилось строгому боженьке, видевшему все это рукоблудие с небеси.

Не могу сказать, что эта тема как таковая меня к тому времени люто волновала. Но зачем он мне тут впотьмах это втолковывает? То, что известно любому подростку. Ведь он ничего не увидел? Все сказанное им звучало как огромный намек и было заражено темным подозрением.

– Но вот я, в отличие от него, от этого, извини, так сказать, Онана...
– и я не возразил ему в тонком месте повествования, - этой повсеместно распространенной практики, то есть, точнее, возможности, абсолютно лишен.

Он построил предложение так, что безразличный для моего случая смысл проявился только в конце. Я ждал конца его речи, затаив дыхание.

– Но, по-моему, член у тебя все-таки есть, - как-то глупо вставил я.

Голос мой послышался мне преувеличенно бодрым. Будто я что-то ему предлагал.

– Да я не об этом...
– брезгливо и строго отмахнулся он от меня, как от пастушечьей овчарки, норовящей лизнуть хозяину руку.

– А о чем же?
– я слишком быстро переспросил, будто у меня был интерес к тому, что воспоследует, словно я уже попался на этот вострый крючок.

Я лежал ни жив ни мертв.

Он продолжил, как ни в чем не бывало.

– А о том!

Он словно бы уже ответил мне. И я похолодел.

Он помолчал.

– У меня болезнь Людовика XVI.

– Это которому отрубили голову? Но у тебя и голова с головкой, кажется, на месте, - наиглупейше и как-то униженно сострил я.

– Нет, у меня, как и у него, сужена крайняя плоть, надеюсь, ты осведомлен в элементарной анатомии, и я не могу без оперативного вмешательства сойтись с женщиной.

Я был унижен и навсегда посрамлен.

Он употребил гордый мужской глагол "сойтись". Как в открытой битве.

– Так обрежься и выкинь свою крайнюю плоть мышам за печку.

– Легко тебе сказать, - сумрачно парировал он, будто мы спорили, но мои доводы, моя личность не стоили почти ничего.
– Ты меня, как я стал замечать, всегда упрощенно понимаешь. Впрочем, это с некоторого момента меня совершенно не удивляет.

Я перестал дышать.

Он тоже замер, прислушиваясь во тьме к моему дыханию, наверное, поводя своим длинным прямым носом. Будто продолжал ловитву.