Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Мемуарные сведения, посвященные непосредственно историческим учебникам, во-первых, предоставляют нынешнему исследователю фактографический материало том, какие исторические учебники употреблялись в школе 1850-х годов, как и в какой последовательности одни авторы пособий сменялись другими, а во-вторых, демонстрируют, как авторы мемуарных текстов в последней четверти XIX – начале XX века воспринимали значение и роль учебной литературыв процессе школьного обучения истории. Однако следует учитывать, что многие воспоминания авторов, изданные на рубеже XIX–XX веков, писались уже под воздействием устоявшихся к тому времени стереотипов, включая и неприязненно-поверхностное отношение к «старым», наивно-монархическим и компилятивным учебникам Кайданова, Устрялова, Смарагдова. Это общественное мнение, сложившееся, по-видимому, в либеральные 1860-е годы, выкристаллизовалось после периода «толстовско-деляновского классицизма» – по именам министров просвещения 1870–1890-х годов. (Учебные руководства по истории, использовавшиеся в пореформенное время, кстати, также наделяются схожими эпитетами.) Эти однозначно критические оценки, как правило, высказывались уже в тот период, когда и педагогическая, и историческая науки стояли на качественной иной, более высокой ступени развития. При этом мемуаристами, оценивавшими прошлое с точки зрения современности, не учитывалось, что несмотря на все содержательные недостатки «пресловутых» руководств в сравнении с более поздними учебниками, для своего времени они были если не достижениями, то явлениями вполне закономерными. К тому же речь шла о первых в России непереводныхучебниках по истории. И этот факт, на который обычно не обращали внимания, тоже должен быть принят к сведению при анализе механизмов формирования исторического сознания в первой половине XIX века.
Однако только учебное пособие не определяло весь процесс преподавания истории. Именно учитель отбирал материал для изложения на уроке и руководил процессом обучения (один из мемуаристов сетует на своего педагога: «Историей никто с охотой не занимался, и это единственно по вине учителя» [265] ).
265
Пантелеев Л.Ф.Из воспоминаний о гимназии 50-х годов // Русское богатство. 1901. № 6. С. 123.
266
Примером этого служит выбор руководством книг, раздаваемых в награду лучшим ученикам при переходе из одного класса в другой, о котором, в частности, вспоминает В.Г. Авсеенко: «Мне дали какой-то “Детский театр”, состоящий из малограмотных переводных комедий, в другой раз “Очерк похода Наполеона I против Пруссии в 1806 году”, а в третий один том словаря Рейфа» ( Авсеенко В.Г.Школьные годы: Отрывки из воспоминаний (1852–1863) // Исторический вестник. 1881. Т. I V. С. 709).
267
Интересно изучить реплики отдельных мемуаристов, писавших воспоминания на рубеже XIX–XX столетий, например, Л.Ф. Пантелеева, насчет такой политики: «…В первые годы моего учения чтение не поощрялось, но почему? По несколько узкому соображению, что оно отвлекает от приготовления уроков» ( Пантелеев Л.Ф.Из воспоминаний о гимназии 50-х годов. С. 129). Здесь очевидно, как критические оценки несколько «сглаживаются» временем, а автор стремится уже понять и объяснить логику действий руководства школ.
Было две библиотеки, одна пансионская, всего с десяток книг. «Робинзон Крузе», «Путешествие Дюмон-Дюрвиля», «Часы благоговения» и еще что-то в этом роде. В гимназической библиотеке был запечатанный шкап, в котором красовались «Отечественные записки» за время Белинского. Новых книг в библиотеке было очень мало; чтение не поощрялось, и получение книг из гимназической библиотеки (и то с 4 класса) было нелегко [268] .
Этому вторит автор других воспоминаний:
268
Пантелеев Л.Ф.Из воспоминаний о гимназии 50-х годов. С. 122–123.
Дома я привык читать; в гимназии это было почти немыслимо. Иметь свои книги не разрешалось, а из казенной библиотеки давали нечто совсем несообразное – вроде, например, допотопного путешествия Дюмон-Дюрвиля, да и то очень неохотно [269] .
Но в этом смысле гимназистам «везло» больше, чем учащимся семинарий, которым порой вообще запрещалось «бесконтрольное пользование библиотекой» [270] . Интерес вызывает случай, описанный одним из мемуаристов, когда трое гимназистов старших классов «решили для общей пользы и для удовольствия Сончакова [учителя истории] (хотя он и называл наше предприятие глупостью) составить свой учебник по всем лучшим пособиям. Учебник… не составили… Но каждый из нас прочитал с конспектом по полудюжине хороших книг и исписал по дюжине тетрадей» [271] . В конечном итоге систематические исторические знания в 1840–1850-е годы учащиеся получали почти исключительно из учебников всеобщей истории непосредственно под руководством учителя. И лишь отдельные школьники обращались к педагогам за дополнительной научной литературой, рас ширяя свои знания.
269
Авсеенко В.Г.Школьные годы. С. 708.
270
Златовратский Н.Детские и школьные годы (Очерки былого) // Вестник воспитания. 1908. № 1. С. 1–40. № 2. С. 75–76.
271
[Б.а.] Первая Московская гимназия в 50-х годах (Отрывок из воспоминаний) // Русская старина. 1904. Т. 119. № 7. С. 193.
Влияние мировоззренческих позиций авторов учебных руководств и нравственных ценностей общества на содержание школьного учебника по истории (включая историю всеобщую) проследить с полуторавековой дистанции весьма непросто, но, вместе с тем, изучение этих процессов представляется чрезвычайно интересным и перспективным направлением исследований. Для первой половины XIX века характерна определенная дистанция между академической и университетской наукой и гимназическим преподаванием истории, этот разрыв будет уменьшаться во второй половине столетия. Школьный курс истории в целом не был в дореформенной России «предуготовлением» или популярным изложением университетского, но именно на уровне среднего образования закладывались основы интереса к прошлому, правила его познания и «воссоздания» для большинства будущих профессиональных историков или пишущих на исторические темы авторов. Соотношение «академической» и «общественно-воспитательной» (гражданской, а для первой половины XIX века – монархической) функций учебника оставалось непростым во все времена и эпохи. И все же при заметном преобладании для рассматриваемого периода идеологического «воспитания историей» научная сторона учебного текста (равно как и цельность, логика и последовательность рассказа) никогда не была компонентой элиминируемой или сугубо побочной. Особая значимость гимназических курсов по всеобщей истории состояла – при сколь угодно высоком градусе патриотизма – в необходимой увязке событий российского прошлого с общемировыми, в привитии элементарных навыков сравнительного подхода, сопоставления и систематизации материала. Средневековые сюжеты школьного курса оказывались не столько полигоном выработки новаторских методов (как в университете), сколько важной общей рамкой представлений о «чужом» и «своем» прошлом.
Учебник истории как основное средство обучения во многом формировал – хотя порой и с обратным знаком, от противного – определенные идейные позиции учащихся, включая и обретение ими мировоззренческих ориентиров. Выявление характерных черт и особенностей процесса создания и функционирования пособий по средневековой истории в пространстве дискурсивных практик научной и общественно-политической составляющих духовной жизни российского общества второй четверти XIX – начала XX века позволяет обратить особое внимание на « коммеморативные механизмы» обществав целом, действующие в более узком дидактическом пространстве школьного исторического обучения.
А.П. Толочко
Спор о наследии Киевской Руси в середине XIX века: Максимович vs Погодин
Спор между М.П. Погодиным и М.А. Максимовичем о судьбе средневекового Приднепровья [273] случился так давно – в середине позапрошлого уже столетия, – что сегодня мало кто знает о действительных его причинах; еще меньше обращаются ныне к первоначальной аргументации ученых [274] , помня лишь общее впечатление, внушенное позднейшими комментаторами. При этом в «историографической памяти» Украины эта полемика и поныне числится среди важнейших вех, отмечающих становление самостоятельной исторической мысли, а Максимович представляется былинным витязем, который в одиночку отстоял право украинцев [275] считать Киевскую Русь частью собственной истории. Как и любое событие, которое по тем или иным причинам становится весьма важным для потомков, полемика Погодина и Максимовича уже почти целиком превратилась в миф, вовсе утратив свои реальные очертания. Трансформации этого научно-публицистического спора в героический эпизод, память о котором следует всемерно почитать, немало способствовал и его внешний формат. Ибо взору потомков он стал представляться открытым поединком, из которого, по мнению сторонников Максимовича, украинский ученый вышел безусловным победителем. И тут перед нами разворачивается своего рода историографическая битва Давида с Голиафом. Ведь параллели, и в самом деле, напрашиваются сами собой: если Максимович – частное лицо, уединившийся на своем хуторе знаток прошлого, то Погодин – знаменитость, профессор Московского университета и академик; украинец против россиянина; неофициальная украинская культура vs официозная имперская история. Эти оппозиции прочитываются даже слишком легко.
272
Авторизованный и дополненный перевод с украинского языка выполнен по изданию: Україна і Росія в історичній ретроспективі: Нариси в 3 т. / В.А. Смолій (відп. ред.). Т. 1. Українські проекти в Російській імперії. Ки"iв, 2004. С. 331–345.
273
Погодин М.П. Записка о древнем языке русском М.П. Погодина (Письмо к И.И. Срезневскому) // Известия Отделения русского языка и словесности. Т. V.
Вып. 2. СПб., 1856. С. 70–92 (То же под назв.: «О древнем языке русском» // Москвитянин. 1856. Т. I. № 1. С. 113–139; То же под назв.: О древнем русском языке // Исторические чтения о языке и словесности. 1856 и 1857. СПб., 1857. С. 1–40); Максимович М.А. Филологические письма к М.П. Погодину // Русская беседа. 1856. Т. III. Кн. 3. Отд. II. С. 78–139; Погодин М.Ответ на филологические письма М.А. Максимовича // Москвитянин. 1856. Т. I V. № 13–16. С. 26–43 (То же в: Русская беседа. 1856. Т. III. Кн. 3. Отд. II. С. 78–139); Максимович М.А. Ответные письма М.П. Погодину // Русская беседа. 1857. Т. II. Кн. 6. Отд. V. С. 80–104; Погодин М. Ответ на два последние письма М.А. Максимовича // Москвитянин. 1856. Т. IV. № 13–16. С. 339–350 (То же в: Русская беседа. 1857. Т. III. Кн. 7. Отд. V. С. 97–107); Максимович М.А. Критические замечания, относящиеся к истории Малороссии. I. О мнимом запустении Украины в нашествие Батыево и населении ее новопришлым народом (Письмо к М.П. Погодину) // Русская беседа. 1857. Т. I V. Ч. I. Кн. 8. Отд. III. С. 22–35. Максимович вернулся к возражениям московскому историку также в связи с выступлениями П. Лавровского: Максимович М.А. Новые письма к М.П. Погодину. О старобытности малороссийского наречия // День. 1863. № 8, 10, 15, 16.274
Уже тогда эта полемика обратила на себя внимание прессы и академических кругов: 1) Сын Отечества. 1856. № 15. С. 56–62; 2) [ Давыдов И.И.] Записка председательствующего о занятиях Второго отделения Академии в истекшем 1856 г. // Известия Отделения русского языка и словесности. Т. VI. Вып. 1. СПб., 1857. С. 1–18; 3) Н.Н. Спор между М.П. Погодиным и М.А. Максимовичем о древнем русском языке // Санкт-Петербургские ведомости. 1857. № 204; 4) Отечественные записки. 1859. Т. CXXVI. Сентябрь. С. 23. Особенно стоит отметить соображения двух весьма авторитетных в будущем славистов: Александра Александровича Котляревского (1837–1881), сторонника идей Максимовича, и Петра Алексеевича Лавровского (1827–1886), который поддержал Погодина: Лавровский П.Ответ на письма г. Максимовича к г. Погодину о наречии малорусском // Основа. 1861. Август. С. 14–40; Котляревский А.Наука о русской старине и народности за истекший год // Московские ведомости. 1862. № 103; Котляревский А.Были ли малоруссы исконными обитателями Полянской земли или пришли из-за Карпат в XIV в.? // Основа. 1862. Октябрь. С. 1–12 (разд. паг.); Котляревский А.Об изучении древней русской письменности // Филологические записки. 1879. Вып. IV–VI; 1880. Вып. VI. С. 1–211 (отд. паг.). Котляревский был также редактором собрания сочинений Максимовича, где были републикованы его письма Погодину: Максимович М. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1–3. Киев, 1876–1880.
275
Далее в тексте этнонимы «Украина». «украинский» и «украинец» применительно к середине XIX века (и даже к более ранним временам) мы станем употреблять как тождественные «Малороссии», «малороссийскому» и т. д., допуская некоторое нарушение историко-гео графической точности и сознательный терминологический анахронизм. Ведь общепринятымипредставления об Украине, ее границах и составе (применительно к Галиции, Буковине и Слобожанщине с Новороссией) становятся только с первых десятилетий ХХ века. Характерно в этом смысле название главного исторического труда М. Грушевского «История Украины-Руси», первый том которого вышел в 1898 году во Львове. См.: Каппелер А.Мазепинцы, малороссы, хохлы: украинцы в этнической иерархии Российской империи // Россия – Украина: история взаимоотношений / А. Миллер (ред.). М., 1997. С. 125–144; Котенко А.Л., Мартынюк О.В., Миллер А.И.«Малоросс»: эволюция понятия до Первой мировой войны // Новое литературное обозрение. 2011. № 108. С. 9–27.
В российской историографии эта полемика, судя по всему, не оставила сколь-нибудь серьезного следа [276] . Совсем по-другому дело обстоит в украинском лагере [277] . Обмен посланиями между старыми приятелями превратился на страницах учебников в первое публичное столкновение двух соперничающих версий украинской истории, и исходная битва оказалась выиграна украинцами на чужом – историческом– поле боя. Сегодня помнят: если великоросс Погодин отрицал какую бы то ни было языковую или этническую связь современных ему украинцев с Киевской Русью, то украинец Максимович энергично отстаивал понимание ее как составной части украинской истории. Исходя из этого, в позиции Погодина склонны усматривать элементарный рецидив великодержавности, а в аргументах Максимовича – украинский патриотизм. Поскольку вполне очерченные и знакомые идеологические позиции распознать гораздо легче, чем вдаваться в действительную суть спора, то принято считать, что Максимович отстаивал понимание украинской истории как независимой, близкое к тому, которое легло в основу позднейшей схемы М.С. Грушевского (о начале по сути непрерывной истории Украины прямо с докиевских времен, от антов [278] ). Однако, как мы постараемся показать, такое расхожее представление не просто далеко от истины, а прямо противоположно тому, что, собственно, имело место в действительности.
276
Эти идеи Погодина позднее оспаривали его авторитетные современники: Соловьёв С.М.История Российская с древнейших времен. М., 1960. Кн. 2, 3, 4. С. 189; Бестужев-Рюмин В.Н.Русская история. СПб., 1872. Т. 1. С. 278. Более обстоятельно этот сюжет изложен в 4-м и 15-м томе обширной биографии Погодина: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. XV. СПб., 1901. С. 366–392. См. российские работы о Погодине последних десятилетий: Терещенко В.К.Общественно-политические позиции М.П. Погодина в сере дине 50-х годов ХIХ века // Проблемы истории СССР. 1974. Вып. IV. С. 243–270; Умбрашко К.Б.М.П. Погодин: Человек. Историк. Публицист. М., 1999; Павленко Н.И.Михаил Погодин. М., 2003; Тесля А.А.Предыстория издания журнала «Русская беседа» (1855–1856 гг). URL:(дата отображения: 23.09.2011 г.). – Примеч. ред.
277
См. очень разные по уровню и качеству изложения недавние работы: Кравченко В.В.Нариси з української історіографії епохи Відродження (друга половина ХVІІІ—ХІХ ст.). Харків, 1996; Колесник І.І.Українська історіографія (ХVІІІ – початок ХХ ст.). Ки"iв, 2000; Калакура Я.С.Українська історіографія. Курс лекцій. Ки"iв, 2004.
278
Первая публикация: Грушевський М.С.Звичайна схема «руської» історії й справа раціонального укладу історії східного слов'янства // Статьи по славяноведению / В.И. Ламанский (ред.). СПб., 1904. С. 298–304.
Из-за того, что переписка (и сопутствующие полемические тексты) оказались прочитаны неверно [279] , стоит обратиться к ним заново. Для нас это давнее столкновение важно и показательно тем, что наглядно демонстрирует, насколько проблематичной представлялась «Киевская Русь» еще в середине XIX века, каким серьезным вызовом она была для только рождающихся тогда национальных историографий и, наконец, сколь неожиданными оказались российские и украинские ответы на этот вызов.
279
См., однако, краткие, но содержательные замечания Алексея Миллера: Миллер А.И.«Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина ХIХ в.). СПб., 2000.
В 1856 году Погодин опубликовал написанную в виде послания И.И. Срез невскому статью [280] . В ней ученый предлагал, как ему казалось, удовлетворительную разгадку того исторического парадокса, который в середине XIX века – после «открытия Украины [281] »! – уже нельзя было не принимать во внимание. Парадокс этот, коротко говоря, состоял в том, что древнейшие события российской истории разворачивались главным образом на юге Руси (близ Киева, Чернигова, Переяславля) – там, где историки поколения Погодина уже определенно помещали украинцев. При этом малороссы по всем признакам представляли для них отдельный народ, который свои традиции – историческую, фольклорную, языковую – никак не связывал с Киевской Русью. И это не казалось заблуждением: видные филологи того времени, в частности Срезневский (как признанный знаток русского и украинского наследия), также утверждали, что в текстах древнерусских памятников признаков современного украинского языка не обнаруживается. Собственные наблюдения Погодина убедили его в том, что древнерусская княжеская традиция малороссийской истории не принадлежит, что украинский фольклор не сохранил, например, былин, где главными персонажами были бы деятели домонгольского киевского периода, напротив – украинские думы повествуют прежде всего о недавней истории казачества.
280
Она была опубликована одновременно и в академических «Известиях», и в славянофильском журнале. См. примеч. 1 к настоящей статье.
281
См. подробнее: Толочко О.П.Російське «відкриття України» // Україна і Росія в історичній ретроспективі. Т. 1. С. 266–310.
Как быть с этим очевидным противоречием? Что же на самом деле случилось? Ведь что-то должно было произойти, чтобы Киевская Русьизменилась столь неузнаваемо и превратилась в Украину. Так называемая «погодинская теория», которая стала результатом вышеозначенных раздумий над историческими судьбами народов Восточной Европы, оспаривалась впоследствии каждым новым поколением украинских историков. В конечном счете в ней стали видеть лишь наивную в научном плане, но идеологически опасную диверсию против украинской истории. Попробуем, однако, разобраться в логике рассуждений российского исследователя.