Историческая традиция Франции

Положение мало изменилось в Средние века: водный путь Рона – Сона – Сена (или Рейн) стал источником процветания ряда городов от Авиньона до Лиона и целых областей – Франш-Конте, Лионне, Дофине, Лангедока, Прованса. «Всюду, где есть дорога, вдоль нее вырастает и разветвленная корневая система истории», – замечал Бродель. Но фактически Рона начала жить одной жизнью с Францией лишь в результате медленного и многотрудного продвижения границ страны на юг и восток – после присоединения Лангедока (1271), Лиона (1311), Дофине (1349), Прованса и Марселя (1481–1483), центрального Бресса (1601), Эльзаса (1648), Франш-Конте (1678), Лотарингии (1766), Авиньона (1790), Монбельяра (1793), Савойи и Ниццы (1860). Так, исторический «французский перешеек» на протяжении веков «оставался за чертой или почти за чертой французской территории».

По меркам своего времени, продолжал Бродель, грузооборот по Роне был исключительно велик (в четыре раза превышая грузооборот по самой протяженной реке страны Луаре). Именно по Роне перевозили все товары, закупленные северными территориями на грандиозной Бокерской ярмарке, существовавшей по крайней мере с 1315 г., куда съезжались до 100 тыс. гостей; сменившие их Лионские ярмарки стали центром не только торговли, но и кредита. И в ХIХ в. «перекресток» оставался крупнейшей транспортной артерией Франции [34] .

34

Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 1. С. 239–244.

Однако лицо страны определила не торговля, а земледелие и не международные пути сообщения, а собственно земля Франции. Благодатность почвы и климата представляла охраняемый традицией предмет национальной гордости. Не случайно в критический для государственной независимости период (ХIV–XV вв.) одной из иконографических версий национального самоутверждения страны сделалось изображение «Франции-сада». Навеянное библейскими образами райских кущей, оно символизировало природное богатство страны, благоприятность климата, плодородие почвы. В центре был человек, культивировавший эту землю, а та, в свою очередь, представала идеально упорядоченным пространством с четко очерченными границами. Так материализовалась сугубо патриотическая идея – цельность и неприкосновенность французской земли, для чего и потребовалось живописать «лучшее из 98 королевств, которые создал Бог» [35] .

35

Beaune C. Naissance de la nation France. Paris: Gallimard, 1985. Р. 322.

И республиканский календарь, введенный в годы Революции (1793) и просуществовавший до начала Империи (1806), точно так же ставил во главу угла территорию страны, землю Франции. Античных богов в названиях месяцев заменили явления природы или сельскохозяйственные работы, приуроченные к природным особенностям страны [36] . Таким образом, само Время – ведь республиканский календарь утверждал начало новой революционной эры – оказывалось сопряженным с национальным Пространством.

36

Вандемьер – сбор винограда, брюмер – туманный, фример – холодный, нивоз – снежный, плювиоз – дождливый, вантоз – ветреный, жерминаль – прорастание семян, флореаль – время цветения, прериаль – покос лугов, мессидор – время жатвы, термидор – жаркий, фрюктидор – сбор плодов.

Перефразируя фразу древних «Египет – дар Нила», можно сказать, что в географических представлениях, дошедших из глубины веков и сформулированных наукой ХIХ в., Франция оказывалась даром ее благодатной почвы и климата. В отличие от соседей, и прежде всего от Великобритании, Франция «оказалась способной поглотить преобладающую часть своей эмиграции» [37] . Отменное плодородие земли («bont'e du sol»), и соответственно – восприятие территории страны как земной благодати сделалось, по Видаль де Лаблашу, квинтэссенцией национального самосознания.

37

Vidal de La Blache P. Op. cit. Р. 15.

Известно, в стране немало худородных земель; но при том, что разница между плодородными и неплодородными и соответственно преуспевающими и обездоленными областями велика, главное, что делает Францию Францией, в представлении самих французов, это, утверждал Видаль де Лаблаш, обилие плодов земли. «Германия для немца – это преимущественно этническая идея. Француз выделяет во Франции – и об этом свидетельствуют его сожаления, когда он ее покидает – плодородие почвы, удовольствие здесь жить. Она для него именно страна, т. е. нечто глубоко связанное с подсознательным идеалом жизни» [38] .

38

Ibid. Р. 50.

«Нация – следствие желания жить вместе», – комментирует тезис географа современный историк, рассматривая эту концепцию нации как антитезу этническому («расовому») фундаментализму, который у французских ученых Третьей республики (1871–1940) ассоциировался неизменно с германским национализмом [39] . Для основателя французской географической школы французская нация как целое являет собой единство многообразия, противопоставляя исключительным различиям исключительную «силу ассимиляции». В результате «контрасты смягчаются», а внешние «вторжения затухают»; Франция «преобразует то, что получила» [40] .

39

Guiomar J.-Y. Le «Tableau de la g'eographie de la France» de Vidal de La Blache // Les lieux de m'emoire. T. 2. Р. 1090.

40

Vidal de La Blache P. Op. cit. Р. 40.

Секрет такого единства, доказывал Видаль де Лаблаш, в самой органике страны; исходным выступает собственно земля Франции, ее «почва» в буквальном смысле слова. Не случайно французов, живущих в различных частях страны, объединяет между собой и отличает от соседей национальная кухня. Ведь она напрямую связана с плодородием земли и, конечно, умением ее обрабатывать. Еще Гёте, сравнивая французскую и немецкую культуры, отправной точкой указывал то, что французы едят белый хлеб, тогда как немцы – черный. Помимо белого хлеба и мясных блюд (наличие которых в рационе обеспечено распространением пастбищ), своеобразие французской кухне придает также разнообразие овощей на любом столе, проистекающее от искусства огородничества, которое радикально отличает французов от англичан.

Закономерно, что органическую, или «природную» Францию олицетворяла для географа деревня с ее жителями. Именно крестьянская жизнь, бытие людей, обрабатывающих землю Франции, оказывается объединяющим началом. Она формирует общие обычаи, манеру поведения, способы общения, вкусы и предпочтения. Создав сами предпосылки совместного существования этнически и культурно различных групп, эти природные силы – настоящие «духи местности» – исподволь и подготовили, по Видалю де Лаблашу, формирование нации [41] .

41

Ibid. Р. 51.

Единство многообразия

При становлении основ республиканского строя в период Третьей республики, отмеченный административной централизацией и культурной унификацией, основатель французской географической школы предложил оригинальный подход, во многом близкий современной «политике многообразия» (см. гл. 6) – органическое единство страны при многообразии составляющих ее частей является ее особенностью, ее исторической ценностью.

Франция, утверждал Видаль де Лаблаш, имеет «уникальную физиономию в Европе»: на сравнительно ограниченной территории геоморфологическая эволюция в соединении с различием климата породила предельное различие между отдельными частями. Что же тогда создает единство страны, препятствуя развитию центробежных сил? Прежде всего, отвечал географ, наличие множества переходных зон («regions de transition») между полярными областями – «богатство оттенков, которое не найти нигде». Традиционное деление Франции на Север-Юг справедливо, считал Видаль, лишь с тем дополнением, что вся страна благодаря этим «переходным зонам» представляет «смесь Севера и Юга».

Одним из примеров такой переходной зоны он называл южную часть Парижского региона. В макрогеографическом плане это Северная Франция: геологическая эволюция четко разделила бассейны Сены и Луары. Вместе с тем, «влияния Запада и Юга» оспаривают здесь «влияние Севера». «Фундаментальное единство» Парижского региона не нарушается; но создаются новые отношения [42] .

А наиболее ярким образцом переходной зоны Видаль де Лаблашу служила долина Луары: Орлеан, как место максимального сближения Луары и Сены, «направляет к Парижу дороги Центра и Юга Франции». «Ничто больше так не способствовало меридионализации Парижа», – резюмировал географ, указывая на историю вопроса. Французские короли вовремя поняли значение Орлеана:

42

Ibid. Р. 49, 152.