Истории, рассказанные вчера

Зашли в Элинин двор, и к нам кинулся черный пес. Я и испугаться не успела, как мама, освободив одну руку, направила ее на пса, проговорив что-то при этом, — и пес остановился, лег на землю и заснул. Зашли в дом: отец на диване сидит. Я к нему: «Папа! Папа!», — а он словно не слышит.

Подожди! — мама говорит. — Его отпоить надо.

Надела мне на руку рукавицу, дала тополиную ветку, обрызгала ее чем-то из бутылочки и возле окна поставила: «Держи ветку вот так и с места не сходи. Ты нас сейчас от Элининого взгляда защищаешь: увидит, что здесь происходит — пропадем!». Я вцепилась в ветку, не шевелюсь, хотя и поглядываю краешком глаза, чем мама занимается. А она вытащила ситечко и три раза через него воду перелила; затем в воду что-то из двух бутылочек покапала, подержала над водой руки, пошептала — и отцу дает:

«Пей!». Отец выпил и словно очнулся: «Лиза, Даша? Как вы здесь оказались?

Какая ты красивая, Лиза!». «Собирайся, домой пойдем», — мама торопит.

Поспешили обратно: мама отца ведет, а я с веткой, как с флагом. «Ты уж потрудись, дочка!» — мама просит — разве откажешь?!

Дома поели наскоро, потом мама отвела отца в его комнату и велела оттуда не выходить. Переоделась в черное платье и повторила нам, кто что должен делать.

Во дворе береза росла: мама к ней прижалась, постояла, потом объявила: «Все, дети, с богом: Элина уже близко!» — и в дом вошла. Мы надели рукавички с березой и взяли тополиные ветки, маминым раствором обрызганные: Гриша и Лида выскочили с ними на улицу и в кустах спрятались, а я возле будки Шарика укрылась. Ждем. Минут через десять калитка распахивается и Элина входит: лицо злое-презлое, а живот огромный. Я Шарика с цепи спускаю, кричу: «Куси!» — и на Элину показываю. Шарик зарычал и к ворожее помчался. Та обернулась к Шарику и руки на него наставила: Шарика приподняло вверх и к будке отшвырнуло. Я за веткой сидела, меня не затронуло, а будка треснула и развалилась. Мама так и хотела, чтобы первый, самый сильный удар колдовской энергии Шарик и будка на себя приняли.

Тут мама с рукавичкой и тополиной веткой на крыльцо вышла, мелом круг возле себя очертила и начала Элину разными поносными словами ругать — даже мне муторно стало, хотя мама и поясняла, что худые слова человека расстраивают и обессиливают, а хорошие мощи прибавляют, и для борьбы с Элиной нужно все применять. Но Элипа ни на что не реагировала, молча к матери приближалась, и лишь когда услышала, как мама о ее будущей дочке выражается, остановилась, глазами засверкала, ладони выставила и на маму направила, а та тотчас руки в круг сцепили и на уровне груди поставила. Элина напряглась, ладони белые сделались, пальцы, словно звериные когти, согнулись, — а мама шепчет что-то, с места не сдвигается, лишь по меловому кругу синеватое пламя мелькает. Минут десять стояли, потом Элина расслабилась, руки опустила, повернулась и назад направилась, — но тут Гриша и Лида с улицы все подходы к калитке тополиными ветками забросали. Элина остановилась: если сейчас, обессиленная, она к этим веткам дотронется, то ребенок может родиться мертвым.

— Чего ты хочешь? — повернулась Элина к крыльцу.

— Забудь о моем муже, — мама говорит.

— Нет, — Элина головой качает. — Твое счастье, что моя сила в ребенка ушла, не то я твой дом вместе с крышей перевернула бы.

— Вот я своим счастьем и воспользуюсь, — мама с крыльца сходит и к Элине идет. — Надеюсь, что несколько ударов кладбищенской веткой тебя образумят».

Элина пятиться начала, потом, возле самых ворот, кричит:

— Твоя взяла! Забирай Володю — мне ребенок дороже!.

— Клянешься? — мама спрашивает.

— Клянусь! — Элина подняла вверх руку со скрещенными пальцами. — Мое слово верное!

Мама рукой мне махнула, я подскочила и тополиные ветки от ворот убрала.

Элина несколько шагов сделала, остановилась и просит: «Дай в последний раз на него посмотреть». «Нет, — мама отвечает. — Насмотрелась уже». И хотела Элину веткой за ворота выгнать, но тут голос от крыльца раздается: «Лиза, что случилось?» Я оглянулась: отец на крыльце стоит, — не выполнил мамин запрет из дома не выходить.

— Володя! — Элина кричит. — Это я, твоя любимая! Прими мой взгляд, на прощание!

И так на отца посмотрела, что он, словно столб, застыл. А Элнна засмеялась, калиткой хлопнула н ушла. Так все и закончилось.

Мама долго отца травами отпаивала, к другим ворожеям водила, но он все равно странным остался. Разговаривал, улыбался, на работу ходил — и все время словно вспоминал что-то. Мама даже в карты ему играть разрешила: но он о них и не думал.

Элина родила девочку, через год продала дом переселенцу и куда-то уехала.

Отец после этого еще два года жил, а однажды лег на кровать да так и лежал: не разговаривал, от еды отказывался — и все улыбался чему-то. Так с улыбкой и умер.

Мама никогда больше не колдовала и нас этому не учила: «Каждому роду на земле свой удел. Я чужим делом занялась — вот и поплатилась!». Она долго каялась, что отца у Элины забрала: пусть бы он лучше с ней был — живой!

КЛАДБИЩЕ

Какие дети пришли к бабушке: опрятные, умытые! А Родик сегодня в новой рубашечке: красивый, важный! Мой старший брат Гриша, когда мама Лиза покупала обновку, радовался и гордился. Я и Лида даже посмеивались над ним, но он на нас внимания не обращал: «Отцепитесь, малышня!» — говорил.

Гриша способный к языкам был: немецкий язык лучше школьного учителя знал и английский самостоятельно выучил. У нас в доме много книг на иностранных языках было: Гриша даже в Симферополь покупать их ездил.

Особенно гетевского «Фауста» любил: наизусть страницы из него декламировал.

Грише как раз семнадцать лет миновало, на него многие девчата засматривались, но он только о Марии Уманской мечтал, своей однокласснице.

Красивая была девушка: она, как и Гриша, в войну погибла, только он в 1941-м, на острове Ханко в Балтийском море, а Марию в январе 1943-го болезнь убила.

Красивые всегда своенравны: Марии нравилось Грише голову морочить, власть над ним показывать: то насмешку над ним придумает, то свидание назначит, а мимо с другим парнем пройдет. Гриша обижался, переживал очень, а когда однажды летом Мария поцеловала при всех Гришиного соперника Ваню Ханарина, Гриша совсем расстроился и решил, как Фауст, продать свою душу дьяволу. Его еще мама отругала: Лидка хрустальную вазу разбила, а на Гришу свернула, — тот и оправдываться не стал.

Время нечистой силы наступает на земле с двадцати четырех часов до часа ночи, — это Гриша хорошо знал. И, когда все в доме заснули, Гриша встал, оделся и отправился на кладбище. Август был, в небе звезды разбивались и вниз падали, воздух травянистыми ароматами одурманивал. А у Гриши душа — как струна натянутая.

В городе имелось несколько кладбищ; Гриша пошел на то, которое за Ханджамой расположилось: там Олечка и отец похоронены были. Сначала степью шел, потом Феодосийскую дорогу пересек и к кладбищу вышел. Как и везде, кладбище высокой стеной из ракушечника огорожено было; для похоронных процессий открывались деревянные ворота, а рядом для посетителей — железная калитка.

С усилием толкнув взвизгнувшую калитку, Гриша ступил на кладбище и по усыпанной песком тропинке направился вглубь. Ярко светила луна, освещая кресты, оградки, надгробные памятники, разросшиеся между могилами кусты и деревья. Дойдя до середины кладбища, Гриша остановился, гадая, сколько сейчас времени. Словно в ответ на его мысли порыв ветра со стороны Карасувбазара донес отчетливый бой часов: это возвещал полночь установленный на площади радиорепродуктор.

После очередного удара часов наступила тишина: такая отчетливая и прозрачная, что Гриша испугался нарушить ее громким голосом. «Дьявол, приди и купи мою душу! Дьявол, приди и купи мою душу!» — зашептал он. Повторив это несколько раз, он замолчал и прислушался. Было тихо; потом из глубины кладбища донеслось, приближаясь, мяуканье. Вскоре на соседнюю могилу вспрыгнул огромный черный кот. Глядя на Гришу сверкающими зелеными глазами, он разинул пасть в громком вопле: «Мяу!».

Холодок ужаса схватил Гришу за сердце: он почувствовал вдруг, что затеял нечто безрассудное и страшное, от которого не будет ни удачи, ни счастья.