Историк

Я снова промолчал.

— Нет, ничего. Вот разве только на улице было темно. Фонари погасли.

— Да, нам сообщали. Однако вы не видели и не слышали ничего необычного?

— Нет.

— Пока что вы последний, кто видел профессора Росси, — настаивал полицейский. — Подумайте хорошенько. В вашем присутствии он не говорил и не делал ничего странного? Не упоминал депрессию, самоубийство — ничего такого не было? А может быть, говорил, что собирается уехать, скажем, попутешествовать?

— Нет, ничего такого не было, — чистосердечно ответил я. Полицейский удостоил меня пристального взгляда.

— Мне понадобится ваше имя и адрес.

Он записал мой ответ и обратился к декану.

— Вы можете поручиться за этого молодого человека?

— Он, безусловно, тот, кем себя назвал.

— Прекрасно, — сказал мне полисмен. — Я бы попросил вас зайти со мной и сказать, не замечаете ли вы чего-нибудь необычного. Особенно по сравнению с последним вечером. Ничего не трогайте. Честно говоря, обычно в таких случаях разгадка оказывается вполне заурядной: семейные неприятности или небольшой нервный срыв — скорей всего, через пару дней он объявится. Миллион раз такое видел. Но поскольку на столе кровь, приходится проверить все возможности.

Кровь на столе? Ноги у меня подкашивались, но я заставил себя не спеша пройти в кабинет следом за полицейским.

Десятки раз я заходил в эту комнату при дневном свете и видел ее точь-в-точь такой же: прибранной, уютной, с удобно расставленной мебелью и аккуратными пачками книг и бумаг на столах и полках. Я шагнул ближе к столу. Через застеленную коричневой бумагой столешницу тянулась длинная темная лужица — давно впитавшаяся и засохшая коркой. Полисмен ободряюще тронул меня за плечо.

— Потеря крови не настолько значительная, чтобы причинить смерть, — заметил он. — Возможно, сильное носовое кровотечение или иное кровоизлияние. При вас у профессора Росси не шла носом кровь? Он не жаловался на недомогание?

— Нет, — ответил я, — я не разу не видел, чтоб у него… шла кровь, и он никогда не жаловался на здоровье.

До меня вдруг с болезненной ясностью дошло, что в течение всего разговора я говорю о наших встречах в прошедшем времени, как будто они прекратились навсегда. У меня сжалось горло, когда я вспомнил, как весело он прощался со мной в дверях кабинета. Может быть, Росси порезался — пусть даже преднамеренно — в мгновенном помутнении рассудка, а потом поспешно вышел, заперев кабинет? Я пытался представить себе, как он блуждает по парку, голодный и продрогший, или садится в первый подвернувшийся автобус и едет неизвестно куда. Картина не складывалась. Я никогда не встречал более выдержанного и здравомыслящего человека, чем Росси.

— Осмотритесь как следует. — Полисмен выпустил мое плечо.

Он не спускал с меня глаз, и я ощущал спиной взгляды теснившихся у двери людей. Вдруг мне пришло в голову: если окажется, что Росси убит, я окажусь первым подозреваемым. Однако Бертран и Элиас должны были подтвердить мои показания, а я, в свою очередь, мог обеспечить их алиби. Я осматривал предметы один за другим, пытаясь угадать то, что видели они два дня назад. Безнадежное упражнение: все здесь было как всегда солидным и настоящим, только вещи эти больше не принадлежали Росси.

— Нет, — сказал я наконец, — все как было.

— Прекрасно, — полицейский развернул меня к окну, — а теперь взгляните!

На белой известке потолка, высоко над нами, растекалось темное пятно. Его конец был смазан в сторону окна, будто указывая на что-то снаружи.

— Это, видимо, тоже кровь. Не волнуйтесь: она могла и не принадлежать профессору Росси. Потолок слишком высокий: даже с табуретки до него не просто дотянуться. Но мы все проверим. А теперь вспомните — Росси не упоминал, чтобы в кабинет залетали птицы? А может, выходя, вы слышали, как что-то влетело в окно? Кстати, оно было открыто?

— Нет, — сказал я, — ничего такого он не упоминал. И окна были закрыты, ручаюсь.

Я не мог отвести глаз от пятна: мне казалось, что стоит всмотреться получше, и я сумею прочесть что-то в его страшных, таинственных очертаниях.

— В здание иногда залетали птицы, — внес свой вклад в следствие стоявший позади декан. — Голуби. Они забираются через вентиляцию.

— Возможно, — согласился полисмен, — правда, мы не обнаружили помета, но возможно.

— Или летучие мыши? — продолжал декан. — Как насчет летучих мышей? В таких старых зданиях кто только не селится!

— Что ж, вполне вероятно, особенно если Росси пытался дотянуться до кого-то шваброй или зонтиком и при этом поранился, — предположил стоящий в дверях преподаватель.

— Вы не видели здесь птиц или летучих мышей? — снова обратился ко мне полицейский.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить простое слово и выдавить его сквозь пересохшие губы.

— Нет, — сказал я, вряд ли поняв смысл его вопроса. Мой взгляд зацепился за внутренний край темного пятна и проследил, откуда оно тянулась. На верхней полке, в ряду «поражений» Росси недоставало книги. Там, куда он два вечера назад возвратил таинственный том, между корешков чернела узкая щель.

Коллеги вывели меня из кабинета, похлопали по спине и посоветовали не принимать близко к сердцу: должно быть, я выглядел белым как бумага. Я обернулся к офицеру, запиравшему за нами дверь.

— Вы не проверяли больницы? Возможно, если профессор Росси поранился или заболел, его подобрали и отвезли к врачу?

Полисмен покачал головой.

— С больницами мы связались в первую очередь. Его там нет и не было. А что, вы думаете, он мог поранить сам себя? Кажется, вы уверяли, что он не казался подавленным и не думал о самоубийстве.

— Да, не казался.

Я глубоко вздохнул и вновь ощутил землю под ногами. Потолок слишком высоко, чтобы на него могли попасть брызги крови из перерезанного запястья, — хотя это показалось мрачным утешением.

— Ну, идемте. — Он повернулся к декану, и они удалились, переговариваясь вполголоса.

Толпа у двери кабинета начала рассасываться, и я ушел первым. Мне нужно было найти тихое местечко и посидеть там.

Моя любимая ниша в старой университетской библиотеке еще не остыла от последних лучей весеннего солнца. Рядом читали или тихо разговаривали несколько студентов, и я ощутил, как привычное спокойствие этой академической заводи пропитывает меня насквозь. Окна в главном зале были украшены цветными стеклами, причем некоторые из них выходили не во двор, а в читальни и коридоры, так что мне видны были люди, движущиеся по залам или читавшие за большими дубовыми столами. Оканчивался обычный день: скоро солнце покинет каменные плитки у меня под ногами, скроется, погрузив мир в сумерки — и отметив сорок восемь часов с моей последней встречи с учителем. А пока все здесь дышало живой ученостью и не допускало даже мысли о тьме.

Должен сказать, что в те времена я предпочитал заниматься в полном одиночестве: в монастырской тиши и уединении. Я уже описывал тебе библиотечный отсек на верхнем этаже, где я часто работал, где у меня имелась собственная ниша и где я нашел книгу, в одночасье изменившую течение моей жизни и мыслей. Два дня назад я сидел там один, погрузившись в чтение и не ведая страха, собираясь захлопнуть книгу о Нидерландах и отправиться на приятную встречу с наставником. Все мысли у меня были только о трудах Хеллера и Херберта по экономике Утрехта, и меня полностью занимала идея по-новому использовать их соображения в своей статье — если из очередной главы диссертации могла получиться статья.