История антисемитизма.Эпоха знаний
Шрифт:
Любопытно, что по его мнению вину за это положение вещей не следовало возлагать на евреев, так как они, «как правило, были достаточно просвещенными людьми с добрыми намерениями, о которых я могу отозваться лишь с похвалой». Виновата в этом их «фанатичная паства», полная решимости не прощать талмудистам «ни малейших отклонений». Короче говоря, евреи Эльзаса «сохраняют веру в то, что они повсюду являются чужаками, и этот древний предрассудок еще долго будет мешать им задуматься об установлении стабильности. Исключения из этого общего расположения еврейского народа чрезвычайно редки. Возможно, потребуются столетия, прежде чем они смогут открыто решиться посмотреть на себя как на реальную часть большой семьи». Однако Ломон оставался оптимистом: «… можно не сомневаться, что с течением времени их убогие предрассудки сойдут на нет; когда же они будут меньше страдать от общественного презрения, они смогут сильнее привязаться к земле, которая их кормит – но пока они еще очень далеки от этого счастливого обращения». Нельзя не заметить,
В германских странах общая картина также имеет большие различия, часто даже противоречия. В рейнских областях, где эмансипация была введена непосредственно французами, лишь часть евреев проголосовала за присоединение к Франции; тем не менее процент франкофилов среди евреев был выше, чем среди христиан. Партия сторонников эмансипации, или, что практически то же самое, франкофильская партия собрала большинство голосов во Франкфурте и Гамбурге, в чем нет ничего удивительного, поскольку здесь речь идет о двух богатейших еврейских общинах, сформировавшихся в городах, управляемых христианской буржуазией. В Пруссии «просвещенные» евреи также занимали преобладающее положение со времени Мозеса Мендельсона. Но их противники не испытывали недостатка в аргументах, как можно судить по сочинениям того времени. Так, раввин-реформатор Саул Левин в своей книге «Ктав Йошер» вывел на сцену ортодоксального мудреца, врага всего нового, поскольку это могло лишить его заработка. Поэтому он надеется на усиление преследований евреев и возлагает свои надежды на ненависть других народов, потому что только эта ненависть сможет способствовать росту достоинств и святости избранного народа…
Что касается австрийской империи, то мы располагаем целым рядом правительственных докладов, в которых звучат те же ноты, что и у префекта Ломона. При объявлении о созыве Великого Синедриона беспокойство овладело венским кабинетом министров, и было разослано указание губернаторам провести расследование настроения евреев. В целом результаты расследования оказались удовлетворительными, и император Франц смог прийти к заключению, что «не следовало ничего опасаться со стороны ревностных талмудистов и что Парижский конгресс (sic) не сможет оказать влияния на тех, кто принадлежит к привилегированным классам или тех, кто хочет производить впечатление просвещенных. Евреи Богемии, Моравии и Венгрии полностью удовлетворили власти. Евреи Галиции производили впечатление еще более преданных: по словам местного губернатора, «абсолютно все они были глупцами, преданными Торе и Талмуду», и видели в Синедрионе «могилу иудаизма».
Точно таким же было отношение евреев Польши и России, хотя в этом случае нужно сделать некоторые уточнения: в самом деле, многие польские талмудисты, безгранично преданные своей стране, возлагали надежду на ее окончательное возрождение, а значит, и на победу Наполеона, Среди различных факторов, определявших политический выбор евреев, привязанность к стране, где они пустили корни, безусловно играла свою роль.
Теперь важно рассмотреть, что в реальности означала эмансипация для еврейских масс. Лучше всего осветить эту проблему можно путем анализа перемен в их политико-юридическом положении.
С этой точки зрения антиеврейские пропагандисты и поборники эмансипации были правы, утверждая, что еврейские общины составляли государство в государстве. В рамках гетто евреи в течение всей своей жизни имели дело с еврейскими властями, которые воплощали для них власть государства, одновременно принуждающую и защищающую. Отделенные от христианских властей щитом общинной олигархии (эти олигархии были обычно первыми сторонниками эмансипации), они естественно относились к христианским властям как к чуждым и враждебным. По этой причине основная масса сыновей Израиля на самом деле составляла особый своеобразный народ, единый и самоопределяющийся в этом качестве по отношению к другим народам земли. Униженные и преследуемые, евреи гетто прекрасно понимали, кем они являлись.
Отмена общинной автономии, являвшаяся краеугольным камнем проекта эмансипации, приводила в этом плане к радикальным изменениям. В детстве еврей должен был посещать общественную школу; в юности он должен был пройти службу в армии; в зрелом возрасте он больше не подлежал раввинистическому суду и мог больше не бояться угроз отлучения и т. д. С одной стороны, он действительно становился «эмансипированным», поскольку больше не подлежал патерналистской власти раввинов и плутократов, а также был избавлен от ее бессилия. Но с другой стороны, отныне он должен был на всем протяжении своей жизни вступать в непосредственный контакт с христианскими властями, т. е. властями, которые рассматриваются как враждебные. Легко поверить, что прежде всего новый порядок вещей возбуждал страх и враждебность к эмансипации.
Естественно, что преимущества эмансипации, особенно в области повседневной борьбы за существование, те разнообразные возможности для обогащения или для успешной карьеры, которые она несла с собой, достаточно быстро привели к перевороту. Там, где отцы сохраняли враждебность или скептицизм, сыновья становились сторонниками эмансипации. Бунт против авторитета отцов ускорял восстание против власти раввинов.
На протяжении жизни одного или двух поколений почти все евреи по обоим берегам Рейна восприняли новые идеи; в дальнейшем процесс повторится на востоке Европы. Но при этом система ценностей западного общества выносила еврейскому духовному наследию беспощадный приговор. Недавнего сына гетто заверяют, что отныне он такой же гражданин как все остальные, человек «иудейского исповедания», а не еврей, но он чувствует, что все не так просто, что невозможно перестать быть евреем и одновременно оставаться им, и среди всевозможных впечатлений и переживаний, которые лишь усиливают это чувство, преобладающую роль играет подъем антисемитизма, о чем мы поговорим в дальнейшем.Отсюда проистекает трагедия эмансипированного еврея, который отныне стремится оценивать себя самого по меркам преобладающего христианского общества, смотреть на себя чужими глазами. Иногда он себя переоценивает, но чаще осуждает, и эти два подхода легко уживаются друг с другом. Еврейский философ Теодор Лессинг констатировал: «Еврейский патриотизм – это ненависть к самому себе». Эта формула дополняет мысль антисемитского философа Шопенгауэра, не противореча ей: «… родина еврея – это другие евреи». Бесполезно добавлять, что любое обобщение чрезмерно, что эти страдания уже существовали внутри гетто, и, напротив, их избежали бесчисленные евреи нового времени, оставшиеся безвестными, чьи простые и цельные жизни не оставили документальных следов. Если быть совершенно откровенным, то наши методы анализа недостаточны для изучения крайне сложных психоисторических процессов с их постоянным взаимодействием глубинной индивидуальной психологии с феноменами психологии коллективной или социальной. Отметим также, что основные фигуры еврейского авангарда первых поколений периода постэмансипации очень часто находили особое удовольствие в преувеличенном антисемитизме независимо от того, объявляли ли они себя христианами (как Фридрих Шталь) или безбожниками (как Карл Маркс). Чувствительность некоторых поэтов помогла найти менее стандартные ответы на эту ситуацию и сохранить для потомков некоторые ее характеристики.
В эпоху, которой мы сейчас занимаемся, никто не сумел сделать это лучше, чем Генрих Гейне. Его ирония не щадила ни иудаизм, «это несчастье, эту наследственную болезнь немецких евреев», ни его неверных слуг, таких как маркиз Гумпелино, «дезертир из гвардии Иеговы», и его слуга Гиацинт. Перед смертью он сменил тон: «Я понимаю теперь, что греки были лишь прекрасными юношами, напротив, евреи всегда были мужами сильными и непреклонными, не только тогда, но и вплоть до наших дней, несмотря на восемнадцать веков преследований и нищеты… мученики, давшие миру Бога и мораль, которые сражались и страдали во всех битвах разума». Его соперник Людвиг Берне в более грубой форме поражал Талмуд традиционными стрелами, но одновременно воспевал его последователей, как настоящих, так и бывших: «Немцы, вас тридцать миллионов, а толку от вас меньше, чем от тридцати человек. Если бы было тридцать миллионов евреев, то мир бы принадлежал им!» Непоследовательность, заключающаяся в принижении иудаизма при одновременном воспевании евреев, иными словами, осуждение культуры и восхваление ее плодов, была доведена до предела другим литератором – выходцем из франкфуртского гетто эльзасцем Александром Вейлем. Его бешеная ненависть к Талмуду и власти раввинов не мешала ему заявлять, что «за один день на еврейской улице Франкфурта ему приходилось использовать больше хитроумия и интеллекта, чем за целый год в остальной Германии… В течение столетий среди моря варварства эта улица представляла цивилизованную жизнь, где в угнетенном обществе царила вера, благотворительность и справедливость… ».
В XX веке другие еврейские общины, вступившие на путь преобразований, породили мемуаристов, которые отразили этот конфликт в еще более яркой манере. Для средиземноморского еврея Альбера Коэна иудаизм представляется в образе «каменного мешка», таинственной подземной тюрьмы, которую с тайной любовью посещает его герой «Солал». У русского еврея Осипа Мандельштама сохраняется тот же образ, хотя система ценностей меняется на противоположную:
«Весь стройный мираж Санкт-Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал… ». Разворачивая цепь воспоминаний детства. Мандельштам пишет о своем еврейском наставнике: «Одно в этом учителе было поразительно, хотя и звучало неестественно – чувство еврейской народной гордости. Он говорил о евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил». (О. Э. Мандельштам, «Египетская марка». (Прим. ред.))
Другой образ, принадлежащий перу писателя Давида Шейнерта, представляет «маленького еврейского арендатора», снимающего жилье у евреев, полностью оторванных от традиций своих предков и от жизни общины. Однако имя великого Кафки напоминает нам, что конфликты такого рода приобрели в наши дни универсальный характер. Иными словами, отчуждение евреев представляло собой лишь крайний случай противоречий, порожденных технологической цивилизацией, поскольку аналогичные явления можно было обнаружить и среди других групп людей.