История блудного сына, рассказанная им самим
Шрифт:
Отец говорил мне, что Бог каждый час, каждую минуту и секунду разговаривает с нами языком символов. Символом же самого Творца на земле является солнце, чей животворящий свет пробуждает остывшую кровь, обновляет любовь и отгоняет мрак. И сказал я: «Ныне начал я понимать: эта перемена – от десницы Всевышнего». Вспоминались слова церковнославянского языка, которому учила меня мать. И эти слова странным образом возрождали мою душу, тончайшую ткань ее. «Кропали» и «плюшки» прожигали её с семнадцати лет, героин истрепал белоснежное одеяние, превратив его в грязное рубище. Но покаяние – изменение ума – чудесным образом обновляло эту тонкую, но в тоже время крепкую ткань, подобную мифрилу из книг Толкиена. Я посмотрел на часы, подаренные мне на день рождения администрацией казино. Часовая стрелка уже пересекла экватор двенадцати.
И тут до меня дошло, что та неделя, которую я хотел провести
Вспомнилась мать, готовившая просфоры к Чистому четвергу и в Великую субботу запекавшая гуся в духовке; вспомнилась радость на её лице, с которой она встречала Пасху, да и свою, детскую, радость я тоже вспомнил…
Отец был сосредоточен, аскетичен и молчалив во время Страстной седмицы, не позволял себе резких выражений, даже раздражённого взгляда. Он обычно вообще не ел во время страстной – по крайней мере, пока был в силе…
Эти благочестивые воспоминания из моего детства казались мне зелёными ростками на высохшем дереве, проросшими из заскорузлой спрессованой гнили. Понимаю, что образ этот избит, но я буквально видел внутренним взором, как прорастаю изнутри радостью, источником которой был не героин, а любовь к жизни. А жизнь, Бог и любовь синонимы, но Господь не только Имя, Он ещё и Глагол – Быть. Жизнь и любовь были всегда и будут всегда, а я, потерявшийся в лабиринте этой жизни, тоже хочу просто быть и любить. Быть связанным с этой великой любовью своей любовью малой и пребывать с целым в гармонии и радости. Тогда смерть сможет отнять у меня только то, что принадлежит ей. И могила не страшна, ибо нет места без любви Божьей – ни на небе, ни под землёй.
…Совсем недавно я просматривал журнал «Русский Обозреватель» (14/12/2008) и наткнулся там на один креатив, который точно отображал моё тогдашнее состояние. Поскольку дневник – это личное пространство, приведу его полностью:
« Мать будет продолжать любить своего ребенка, даже если он пьёт, ворует, пропадает месяцами неизвестно где, приходит домой весь в блевотине, плюёт ей в лицо и ругается матерными словами, и даже если он кого-то убил.
Это всё причиняет ей сильнейшие морально-нравственные страдания – но она продолжает его, как ненормальная, любить.
Хорошо, в конце концов, она просто женщина, обычный человек: может не выдержать и, как это в романах: проклясть его, отречься. Проклинаю, дескать, не сын ты мне больше!
Бог ни разу не отрекся ни от одного человека.
Он бесконечно терпелив.
Бог не прокурор. Он не определяет провинившихся людей в ад, в наказание за грехи, – эти люди сами, по своей свободной воле, уходят во зловонную внешнюю темноту. Чем человек жил до своей кончины, тем он и будет жить после смерти – только исправить уже ничего будет нельзя, потому что исправлялка-то уже отсохла и гниёт в могиле.
Если человек жил ненавистью к Богу и людям, то после смерти у него не будет ни Бога, ни людей, а только одна голая вселенская ненависть, сконцентрированная в бесконечно малой точке.
Потому что все величины, отличные от бесконечно малого, гниют в могиле.
Если человек всю жизнь молился, постился, слушал радио “ Радонеж ” и презирал тех, кто этого не делает – то за гробом у него уже не будет чем молиться (речевой аппарат сгнил в могиле вместе с речевым центром мозга), чем поститься (желудок сгнил в могиле), чем слушать радио “ Радонеж ” (уши сгнили в могиле, да и радио “ Радонеж ” не ловится). Останется одно только голое, освобождённое от подробностей, презрение – и скрежет зубовный. Зубы не гниют.
Бог смотрит на это и плачет.
Потому что Он ничего не может с этим поделать.
Потому что Его всемогущество кончается там, где начинается свобода человеческой воли.
Или представим себе, что ты находишься в пустой комнате с единственным источником света.
Если ты отворачиваешься от него – то ты не видишь ничего, кроме своей тени на стене. Это происходит не потому, что источник тебя “ наказывает ” – а потому, что ты сам от него отвернулся. Наука и религия! Оптика и этика.
Ада, как его малюют, вообще нет, он разрушен. На его месте – пустота и тьма.
Когда Христос умер на Кресте, он спустился во ад и засветил его, как фотопленку…»
…Моё сознание тогда было преисполнено чаянием, что нет никакого ада и в помине. А если он и есть, то это внутреннее состояние души, отвернувшейся от Бога своего и Творца. А все страхи и разочарования – лишь фантомы, как боль во время ломок. У меня часто и раньше возникали мысли, что природа любой боли – фантомна. Фантомы – это вампиры, задача которых подавить человеческий дух. Поэтому нельзя отчаиваться даже перед лицом Армаггедона и бесконечного одиночества. Личины тьмы отпадут, и наши лица кристаллизуются в лики. Главное потерпеть. Но вот что играет в нашу пользу – вампиры могут выпить только дурную кровь. Будучи порождениями тьмы, они высасывают из нас тёмную материю, оставляя радость и свет, что для них является ядом смертельным. Кто знает, о чём я, тот поймёт…
…В кармане у меня был грамм героина, другой, повинуясь какой-то неясной интуиции, я заныкал в квартире. Как только вспомнил о наркотике и о возможности уколоться в тамбуре или туалете, солнце моей радости подёрнулось облаками, свет скрылся и колёса поезда зазвучали весьма мрачно, они скрипели, скрежетали, а поля вокруг железнодорожного пути колыхались, как морские волны.
Я искоса поглядел на свою попутчицу – седовласую румяную старушку, которая не обращала на меня ровно никакого внимания. Разложив на столе хлеб, лук и варёные яйца, она уже была готова приступить к трапезе. Проводница принесла ей стакан чая в подстаканнике, положила рядом два куска сахара, и с некоторой тревогой посмотрела на меня. Можно было расценить её тревогу как нечто негативное, как страх, который внушал мой внешний вид, выдающий во мне бандита. Но мне тогда показалось, что во взгляде этой незнакомой женщины есть нечто тёплое, материнское. И её тревога – это печаль о сыне, который держит в кармане опасного чёртика, способного загнать тело в могилу, а душу – в преисподнюю:
– Вам тоже чаю? – Проводница смотрела на меня ровным светлым взглядом. Я кивнул, еле улыбнувшись. Прежде, чем она вернулась, я пошёл в туалет. Пока я шёл, реально почувствовал, что две воли внутри пламенного сердца объединились – одна воля – чёрная – хотела, чтобы я поставился в туалете и продолжил путь уже раскумареным: «Всё равно бросаешь, так почему бы не устроить героину проводы?» – коварная злобная логика, которую я уже успел изучить за годы системного употребления наркотика. Вторая воля – белая – была как бы воля проводницы, которая видела во мне маленького мальчика, не способного на самостоятельные поступки и поэтому заслуживающего сострадания и духовной поддержки. Эта вторая воля побуждала меня совершить поступок и бросить героин в сливное отверстие. Поэтому я брёл в туалет как на автопилоте.
Пока я шёл по вагону, совершенно не зная, что буду делать. Левая рука сжимала в кармане ложку и зажигалку, правая теребила пакетик с веществом и пузырёк с нафтизином. Память услужливо предлагала картины суррогатного счастья после вмазки. Но пробуждённая добрая воля побуждала совершить известный поступок. В очередной раз удивился: ну и где же здесь я?
Именно удивление, точнее способность удивляться, стало тем последним камнем, гирькой, перевесившей чашу весов. Материнская забота плюс любопытство – что будет, если я совершу поступок? Воссияет ли вновь внутреннее солнце или я погружусь в тьму героиновой ломки? Если лишь одна мысль о героине прекратила моё внутреннее прорастание радостью, что будет, если я не в мыслях, а в реальности выкину «хмурого», солью его, как продукты человеческой жизнедеятельности?