История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе

Итак, создание крупного банка дает толчок развитию промышленности. Это классика. Но и многократно увеличивается риски дела, что тоже классика. Ведь банк может в какой-то момент кредиты не продлить, и те, кто вел дела, закладываясь на кредитные деньги, бизнес могут потерять. Вот почему многие рейдерские схемы захвата предприятий включают в себя навешивание на них всевозможных долгов: иногда крупный кредит, которому так радуется собственник, дают специально, отнюдь не по недосмотру, а чтобы собственник не смог рассчитаться, и предприятие перешло банку за долги.

А соблазн-то взять взаймы велик! Постепенно кредит засасывает купцов:

Запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. <...> В хлебном деле с поразительною быстротой вырастала самая отчаянная конкуренция главным образом по Ключевой, на которой мельницы-крупчатки росли, как грибы. <…> В дело выдвигались громадные капиталы, и обороты шли на миллионы рублей. <…> Запольские капиталы двинулись оптом на хлебный рынок, и среднему купцу становилось невозможным существовать без кредита.

Но, как это и должно было случиться на взгляд экономиста, постепенно выгоды кредита оборачиваются для купцов своею противоположностью. Они стали понимать, что зарвались, начинают «испытывать первые приступы безденежья».

А у банка, как пишет Мамин-Сибиряк, «была какая-то задача систематически разорять всех».

Скоро определилась во всех подробностях экономическая картина, и каждая торговая фирма была точно взвешена. Известны были все торговые обороты, сумма затраченных капиталов, доходность предприятия и все финансовые возможности, до прогара включительно. В первое время банк допускал кредиты в более широкой форме, а потом начались систематические сокращения. Это была целая система, безжалостная и последовательная. Люди являлись только в роли каких-то живых цифр. Главные банковские операции сосредоточивались на хлебном деле, и оно было известно банковскому правлению лучше, чем производителям, торговым посредникам и потребителям. Здесь шел в счет и глубокий снег, и весенние дожди, и сухие ветры, и урожай, и недороды в соседних округах, и весь тот круг интересов и злоб, какие сцепились железным кольцом около хлеба. Понижение на копейку в пуде ржи уже отражалось на банковском хозяйстве, как повышение или понижение денежной температуры.

Мамин-Сибиряк находит емкие сравнения: паутина, хлебные мыши, от которых избавляются любым путем: «В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу».

Но постепенно в паутине запутываются и крупные предприниматели: «Дела с вальцовой мельницей затягивались в какой-то проклятый узел. Все операции давно вышли из всяких предварительных смет и намеченных бюджетов. Сама по себе мельница стоила около трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно на покупку зерна, а самое скверное было то, что готовый товар приходилось реализовать в рассрочку, что составляло еще около полумиллиона рублей. Около дела таким образом сосредоточивался в общей сложности капитал в полтора миллиона рублей». Но таких денег владелец мельницы не имеет – и опять вроде бы выручает кредит. Но возникают непредвиденные обстоятельства: обороты мельницы, зерна и готового товара

…шли с неравномерной скоростью, и трудно было подводить общий торговый баланс. Иногда каких-нибудь две недели стоили десятков тысяч, потому что все хлебное дело постепенно перешло в какую-то азартную игру. Рвал куши тот, кто умел поймать момент. Кроме того, в верховьях Ключевой выстроены были две новых вальцовых мельницы, представлявших очень опасную конкуренцию как при закупке зерна, так и при сбыте крупчатки. На рынок выдвигались страшные капиталы, которые беспощадно давили хлебную мелюзгу, как крупные хищники давят хлебных мышей. Сплетались тысячи условий, которые трудно было предугадать, и выдвигались с каждым годом все новые.

Одним словом, шла самая отчаянная игра, и крупные мельники резались не на живот, а на смерть. Две-три неудачных операции разоряли в лоск, и миллионные состояния лопались, как мыльные пузыри. А тут еще помогал банк, закрывая кредит пошатнувшимся фирмам и увеличивая ссуды тем, которые и без этой помощи шли в гору.

Один за другим стали разоряться мельники средней величины. Мамин-Сибиряк точно подметил, что «это были жертвы даже не конкуренции, а биржевой игры на хлеб. У них был отнят и зерновой рынок, и кредит, и заперт семью печатями оптовый сбыт. Кое-кто еще держался, торгуя по мелочам, но в общем дело было конченное».

Обратите внимание на то, как «хвост начинает крутить собакой», – финансовый сектор начинает определять реальную экономику, да так, что тот, кто не спекулянт и не следит за биржевой конъюнктурой, не может выжить.

Дело довершает пожар в Заполье. Горит весь город. Погибают запасы продовольствия. Ждут не дождутся, когда можно будет доставить дешевый сибирский хлеб: «Только бы дождаться весны, когда вскроются реки. Доверенные крупных уральских хлеботорговцев еще с осени уехали в Сибирь и закупали там громадные партии». И вот итог:

Вскоре после пожара старик Луковников привел в порядок свои дела и пришел к печальному открытию, что он разорен бесповоротно. Все капиталы съела мельница, дававшая в последние годы дефицит около тридцати тысяч рублей, да еще к этому следовало прибавить мертвый капитал, затраченный на нее и не дававший процента, платежи по банковским ссудам и т. д. Доходные годы не могли покрыть этих дефицитов, а только на время отдаляли неминуемую беду.

Могло помочь только чудо: «какой-нибудь один год даст сотни тысяч дивиденда. Но для этого нужны были новые средства, а кредит уже кончался. Луковникова удивляло больше всего то, что все другие знали его дела, пожалуй, лучше, чем он сам. Это выяснилось особенно точно, когда ему пришлось закладывать мельницу в Запольском банке». Выяснилось, что ему под мельницу, которая стоит больше трехсот тысяч, дают ссуду всего в тридцать тысяч рублей, а если не нравится, разговор короткий: обращайся в другой банк. Но пришлось с этим смириться: надо было «заткнуть кое-какие кредитные дыры». Но заложенная мельница только на время отдалила неизбежное:

Явился первый протестованный вексель …а это вызвало закрытие банковского кредита и объявление несостоятельности. Назначен был конкурс, и все имущество поступило уже в его ведение. <…>

…Вальцовая мельница, стоившая до четырехсот тысяч, ушла с торгов всего за тридцать. Ее купила компания Замараева, Голяшкина и Ермилыча (связанная с банком. – Е.Ч.). Это были дельцы уже новой формации, сменившие старое степенное купечество. Они спекулировали на чужом разорении и быстро шли в гору.

Недоразумение выходило все из-за того же дешевого сибирского хлеба. Компаньоны рассчитывали сообща закупить партию, перевести ее по вешней воде прямо в Заполье и поставить свою цену. Теперь благодаря пароходству хлебный рынок окончательно был в их руках. Положим, что наличных средств для такой громадной операции у них не было, но ведь можно было покредитоваться в своем банке. Дело было вернее смерти и обещало страшные барыши.

Мамин-Сибиряк ностальгирует по купцам старой формации. Вот что он говорит, например, о Галактионе: «в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести»; «у Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки». На пике успеха Галактион в восторге от того, что у него много денег: «Деньги – то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, – в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами». Но постепенно его мир – деловой и личный – рушится, не без его же вины, а Галактион, понимая, что он опускается, собирает в себе остатки старой купеческой закалки и совершает самоубийство. «Не вынесла душа поэта…».

Итак, в романе «Хлеб» Мамин-Сибиряк нарисовал картину развития в России капиталистического общества в последней трети XIX века. Купцы старой закалки поначалу действуют осторожно, полагаясь только на свои экономические силы, и дела ведут честно, «по понятиям». Но возникают и те, кто улавливает, что сейчас можно сделать быстрые деньги, если не побояться запачкать белые перчатки. Эти вытесняют с рынка конкурентов всеми доступными способами: демпингуют на рынке водки, задирают скупочные цены на зерно, учреждают банк, который только прикидывается доброй бабушкой, а на самом деле оказывается Серым волком. При этом купцы старой формации сами помогают «новым русским» обскакать себя: поддаются всеобщему ажиотажу, набирают кредитов, а когда экономика «встает», а деньги еще заморожены в проектах, нечем оказывается отдавать. Здесь Мамин-Сибиряк описывает те же явления, что и Золя, который в романе «Деньги» нарисовал картину подобного ажиотажа. И у Золя, и у Маминого-Сибиряка экономическое процветание, построенное на искусственном раздувании кредита, оказывается миражом. Совсем как в жизни.