История культуры Санкт-Петербурга
Шрифт:
Эта парадоксальная связь рокера Гребенщикова с классической петербургской традицией выражалась также и в его тяготении к изысканным орнаментальным мелодиям, красиво аранжированным в стиле мистического фолк-рока, а также к оформлению исполнений «Аквариума» как абсурдистских ритуалов, когда Гребенщиков своим напряженным тенором, напоминавшим о манере исполнения Боба Дилана, выводил:
У меня не осталось уже ничего, Что я мог или хотел бы сберечь. И мы – на полном лету в этом странном пути, И нет дверей, куда мы могли бы войти.Об «Аквариуме» в Ленинграде говорили, что это не просто рок-группа, а образ жизни. Участники ансамбля
Ко второй половине 80-х годов популярность Гребенщикова в Ленинграде достигла фантастических размеров. Этот факт гротескно, в духе дадаистской прозы Даниила Хармса, обыгран в «документальном» рассказе Шинкарева, одного из «Митьков», которые в этот период также приобрели в городе много приверженцев.
«Да, братки дорогие, уж беднее Бориса Гребенщикова никого нет.
Он и выйти-то боится – так ведь надо!
Семья: за молоком сбегай, ведро помойное вынеси…
А попробуй через поклонников продерись с этим помойным ведром! Ведь никто не предложит: «Борис, я очень люблю твою музыку, поэтому давай я тебе вынесу помойное ведро». Куда там! «На тебе, – скажут, – стакан, пей со мной, а я всем похвастаюсь: нажрался с Гребенщиковым».
А у Гребенщикова рожа уже от коллекционного коньяка – хоть прикуривай, руки так дрожат, что гитару не удержать. Он эти стаканы видеть не может, выворачивает.
Вот подходит он к двери с помойным ведром, слушает: тихо. В щель смотрит: вроде нет никого.
Гребенщиков быстро шмыгает в дверь и только ступает на лестницу, как сзади его хватают за горло и заламывают назад. Помойное ведро высыпается, он падает, елозит ногами в помоях, не успел рот раскрыть, чтобы вскрикнуть, – а ему ножом зубы разжимают и вливают туда стакан самогона…
Лежит Борис, задыхается, полуослепший, разбившийся – а поклонники зубоскалят, спускаются по лестнице довольные: выпили все-таки с Гребенщиковым!»
Открыто апокрифичное и ироничное, высмеивающее форсированное идолопоклонство молодежи и культ «загадочной славянской души», это повествование отражало тем не менее определенную темную сторону мира ленинградского рока с важным присутствием там и алкоголизма, и наркомании. Рекшан задавал риторический вопрос: «И кто объяснит мне, почему в Ленинграде наркотик приобрести легче, чем туалетную бумагу?» Он вспоминал, как один из его друзей-музыкантов, одурманенный наркотиками, решил покончить с собой: укрепив два скальпеля на столе, уронил на них лицо, пытаясь попасть скальпелями в глаза; потерял один глаз и окончательно рехнулся. Хождение по лезвию ножа привело к ранней гибели некоторых из ярчайших звезд ленинградского рок-движения: Майка Науменко, Виктора Цоя, Александра Башлачева (последний выбросился из окна).
Гребенщиков любил повторять: «Рок разрушителен по определению. А если не разрушителен – это не рок». Энергия и ярость ленинградского рока явственно встряхнули застойный город, о котором Гребенщиков пел с отчаянием:
Здесь дворы, как колодцы, но нечего пить. Если хочешь здесь жить, то умерь свою прыть, Научись то бежать, то слегка тормозить, Подставляя соседа под вожжи.Широчайшая популярность и эффективность воздействия отечественного рока как неофициального, несанкционированного культурного движения, для России неслыханные, были одним из многих – но, быть может, в числе самых приметных – признаков назревавших в Советском Союзе важных идеологических и политических перемен. Созданная Лениным и Сталиным тоталитарная система, многим казавшаяся прочной и чуть ли не вечной, под давлением мощных внешних и внутренних факторов начала явственно трещать. Пришедший к власти в 1985 году новый партийный лидер, более молодой, прагматичный и энергичный, чем его закостеневшие коллеги по
Политбюро, Михаил Горбачев попытался преодолеть ставший вдруг всем очевидным кризис с помощью серии политических и экономических реформ, введя во всеобщий обиход вскоре ставшие популярными и на Западе слова – «перестройка» (означавшее некоторые структурные изменения в традиционно жестком и строго централизованном управлении страной) и «гласность», то есть существенную по советским понятиям либерализацию в области культуры и распространения информации.В Ленинграде одним из последних партийных руководителей длившейся с 1964 до 1982 года брежневской, как ее теперь стали официально именовать, «эпохи застоя» был находившийся на этом посту 13 лет догматичный и невежественный аппаратчик Григорий Романов, чья фамилия давала повод к многочисленным саркастическим параллелям с правившей Россией более 300 лет династией Романовых. По Ленинграду широко ходила следующая шутка. Рабочий в продовольственном магазине, глядя на абсолютно пустые полки, начинает ругать вовсю Романова. Его немедленно арестовывают и требуют ответа: почему он порочит товарища Романова? «Да потому, – отвечает рабочий, – что Романовы Россией триста лет распоряжались, а продуктов не напасли на семьдесят».
Эту шутку вполне серьезно прокомментировал в своем жестком анализе истории советского правления бывший профессор экономического права и амбициозный политик Анатолий Собчак, выдвинувшийся в годы перестройки и гласности и ставший в 1990 году председателем городского Совета, а вскоре и мэром Ленинграда: «Семь десятилетий мы жили за счет эксплуатации того, что было накоплено народом и самой природой, и в коммунистическое будущее мы хотели въехать за счет инерции прошлого развития. Мы последовательно промотали людские, социальные, природные и нравственные ресурсы нации. И все без исключения «успехи» коммунистической доктрины – от победы над Гитлером до космических полетов, от балета до литературы – все это взято из кармана прошлой российской истории».
Эта горькая и гневная тирада отражала дух охвативших советское общество перемен, когда коммунисты, не в силах полностью контролировать ход набиравших собственную скорость реформ, начали утрачивать одну за другой свои многочисленные монополии, в том числе и одну из важнейших – информационную. Стартовав с тоненького ручейка, державшаяся под спудом многие десятилетия политическая, экономическая и культурная информация разлилась широким потоком, сметавшим на своем пути старые, еще вчера казавшиеся незыблемыми догмы.
Этот долгожданный и животворный процесс идеологического высвобождения был неописуемо важен для всей страны, в любой сфере ее существования. Он внес также решительные изменения в способ существования петербургского мифа. Родившийся уникальным образом фактически вместе с основанием города в 1703 году, этот миф претерпел ряд радикальных трансформаций. Пройдя через ранний бездумно-помпезный имперский период и обретя в 1782 году свой наиболее устойчивый визуальный и спиритуальный символ в конном памятнике Петру Великому работы Фальконе, петербургский миф под пером Пушкина впервые получил черты с тех пор неизменно сопутствовавшей ему глубокой философской двойственности.
В своей поэме «Медный всадник» (1833) Пушкин, оживив статую Фальконе и заставив ее преследовать по ночным улицам столицы свою несчастную, обезумевшую жертву, «маленького человека» Евгения, сформулировал фундаментальную дилемму петербургского мифа: город для человека или человек для города? На этот вопрос со страстью, болью и горечью в течение столетий отвечала русская культура.
Гоголь, Аполлон Григорьев, Некрасов, Достоевский, в чьем воображении прекрасные дворцы, величественные площади и прямые проспекты Петербурга стали олицетворять враждебную правам и счастью простых людей самодержавную мощь царской столицы, посылали каменным громадам Петербурга свои проклятия. Выраженные в незабываемых стихах и обжигающей прозе, эти великие художественные свершения помогли сформировать восприятие Петербурга как чуждой индивидууму спиритуальной ледяной пустыни, посреди которой возвышается зловещая фигура Медного Всадника и где гибнут лучшие устремления человеческой души. В произведениях этих классиков русской литературы неожиданный отзвук получило легендарное предсказание-проклятие: «Санкт-Петербурху пустеет будет!»