История людей

Не следует думать, что оба процесса происходят быстро. Быстро рождаются только ущербные языки — например, те же торговые, которые ни для кого не являются родными. Но эти языки так же быстро и умирают.

А в настоящем живом языке любое изменение, будь то в сторону усложнения или в сторону упрощения, совершается на протяжении нескольких поколений и длится порой веками, в лучшем случае — десятилетиями. Достаточно взглянуть на русский и украинский языки, которые разошлись 6–7 веков назад.

А в первобытном мире контакты между племенами все-таки менее интенсивны, чем в последующие эпохи — хотя бы из-за меньшей численности людей и меньшей плотности населения.

Таким образом, можно предположить, что формирование племенных языков занимало многие века и тысячелетия, причем усложнение грамматического строя в ходе изолированного развития языка преобладало, а упрощение в ходе бурных контактов происходило в виде спорадических всплесков. [13]

И так продолжалось до тех пор, пока не возникла принципиально новая ситуация, характерная уже для исторического времени. Ситуация, когда существуют не только враги и друзья, родичи и соседи, свои и чужие, но еще и победители и побежденные, поработители и порабощенные, страны и границы.

13

Иногда возникают идеи восстановления древнейшего праязыка всего человечества, существование которого разные исследователи относят то ко времени кроманьонцев (40–50 тысяч лет назад), то к эпохе неандертальцев или даже более древним периодам.

Можно согласиться, что когда-то такой язык и вправду мог существовать. Однако если считать первым «человеком говорящим» Хабилиса, жившего миллионы лет назад, становится понятно, что о каком-либо более или менее достоверном восстановлении праязыка, на котором он говорил, всерьез рассуждать не приходится.

Сомнительно и другое допущение — что во времена неандертальцев оформилось разделение праязыков на ветви, от которых произошли современные семьи.

Судя по всему, цикл полной трансформации языка, в результате которых язык-потомок практически полностью теряет общие черты с языком-предком, занимает приблизительно 8 тысяч лет. Цифра эта условна — она представляет собой удвоение срока, который разделяет древнейшие дошедшие до нас достоверные памятники индоевропейских языков (древнеиндийского и древнегреческого) от современного английского. Найти общие черты у английского и санскрита уже чрезвычайно сложно, а если экстраполировать изменения дальше в прошлое, то получается, что за период в 8000 лет общих черт практически не останется.

О том же говорит и глоттохронология. За 8000 лет доля совпадающих слов из базового диагностического списка в двух разошедшихся языках падает ниже 10 %. Но это относится только к списку из 100 важнейших слов, если же расширить его на порядок, то доля совпадающих слов на порядок упадет и составит уже меньше 1 %. То есть можно сказать, что для языка в целом она будет пренебрежимо мала.

Таким образом, резонно предположить, что если в языках индоевропейской и алтайской семьи угадываются некоторые общие черты, то значит, языки-предки этих семей разошлись не так уж и давно — где-то в начале цикла трансформации. То есть приблизительно 8000 лет назад постепенное усложнение древних корнеизолирующих языков привело к появлению фузионного праиндоевропейского и агглютинативного праалтайского. Само формирование этих праязыков можно отнести к предыдущему циклу (то есть максимум 16000 лет назад) и к тому же циклу относится широкое распространение древнеевразийского языка, потомками которого некоторые считают грузинский и баскский. Таким образом, даже этот древнеевразийский язык нельзя считать языком кроманьонцев, как иногда предполагается.

О том, как далеко могут разойтись языки за 30 тысяч лет, ясно говорит изучение индейских языков. Предполагается, что они произошли от единого праязыка, на котором говорили племена, перешедшие в Америку в кроманьонскую эпоху. Но даже если волн переселения было несколько, это ничего не меняет. Ведь языковых семей у индейцев гораздо больше, чем несколько. Часть из них объединяется в гипотетические надсемьи, но происхождение многих индейских языков настолько туманно, что их место на генеалогическом древе вообще невозможно определить.

24. Чьи в лесу шишки

Кажется, в одноименной сказке ее герои после долгих разбирательств и приключений пришли к выводу, что шишки в лесу общие. И это как нельзя лучше иллюстрирует основной постулат марксизма, который гласит, что частная собственность — зло, а общественная — благо.

Более того, марксизм исходит из того, что при первобытнообщинном строе частной собственности не было вообще, и при коммунизме она тоже исчезнет. Таким образом теория поступательного развития общества на самом деле порождает заколдованный круг, ибо коммунизм в первооснове своей (которую образует экономика и ее фундамент — собственность на средства производства) ничем принципиально не отличается от первобытнообщинного строя.

Правда, сейчас, на пороге третьего тысячелетия, уже никто, кажется, не строит коммунизм — даже Фидель Кастро с Ким Чен Иром. Зато с развитием интернета появились новые стихийные марксисты, которые подчас даже не знают, что исповедуют эту почтенную теорию. Я говорю о хакерах, фидошниках, борцах за неограниченную информационную свободу и вообще обо всех тех, кто видит в глобальной компьютерной сети средство построения киберкоммунизма.

Действительно — ни для кого не секрет, что главной ценностью будущего общества станет информация. Между тем глобальная компьютерная сеть может явочным порядком уничтожить право частной собственности на информацию (ведь скопировать файл и даже взломать программу гораздо проще, чем украсть материальный предмет) — и это будет означать рождение киберкоммунизма.

Впрочем, киберкоммунизм — это уничтожение не только частной, но даже и общественной собственности. А еще это будет означать гибель цивилизации или во всяком случае, полное прекращение ее развития. Ведь всякое развитие, подобно электрическому току, рождается из разности потенциалов. Двигатели развития — это конкуренция и благотворное неравенство. Если же все, что душа пожелает, можно взять даром, если достаточно только руку протянуть, если в мире царит счастье для всех, и чтоб никто не ушел обиженный — то никто не станет прилагать усилий для дальнейшего развития.

К счастью, в полной мере киберкоммунизм недостижим, а благотворное неравенство неистребимо, поскольку в реальном мире всегда будут существовать ресурсы, которых не хватает на всех. И всегда будет сохраняться дилемма — либо делить эти ресурсы поровну между всеми (что по большому счету невозможно, так как в любом обществе равных непременно появляются те, кто равнее прочих) либо распределять их в соответствии с заслугами перед обществом (которые выражены всеобщим эквивалентом — деньгами или каким-то иным способом).

И ни метафизический заколдованный круг, ни диалектическая спираль не в силах изменить неизбежного. Нехватку ресурсов можно полностью преодолеть только в виртуальном пространстве, но даже в этом случае ушедшим в виртуал понадобится энергия, питающая вполне материальные компьютеры, в которых эти виртуальные личности будут жить.

Но дело не только в этом. Просто в самой идее общества без частной собственности заложена ошибка, унаследованная от первых марксистов, которые плохо представляли себе жизнь первобытных людей и даже жизнь животных.

Между понятие собственности — это вовсе не порождение человеческого разума. С этим понятием хорошо знакомы многие высокоразвитые животные. Львиный прайд или волчья стая имеют свою охотничью территорию, на которую они не пускают чужаков. Это их общественная собственность. А добыча, которую хищник заполучил ценой больших усилий и никому не отдаст, пока не наестся сам — это уже собственность частная. Конечно, более сильный зверь может отобрать у слабого добычу — но это действие ничем принципиально не отличается от ситуации, когда старшеклассники отбирают у первоклашек карманные деньги. Или когда грабитель вламывается в чужую квартиру. Имущество меняет собственника, но на право собственности, как институт, эти деяния не влияют.

Между тем, охрана охотничьей территории и защита добычи, а равно удержание в своей власти самок и борьба с покушающимися на них самцами — это явления, обусловленные на уровне инстинктов. Таким образом мы не ошибемся, если признаем право собственности явлением, которое коренится в биологии высших животных. А биологию никакими социальными преобразованиями не переделать.

И когда мы говорим о сравнительно позднем появлении стран и границ, не следует забывать об истории с борьбой двух групп шимпанзе за зону улучшенного питания, которую создали для них ученые-биологи. Эта история неопровержимо свидетельствует о том, что у обезьяньей стаи тоже существует своя территория, своя общественная собственность.

Правда, и у обезьян, и у первобытных людей с их кочевым бытом племенная территория нестабильна. Она все время меняется в результате войн и откочевок и при взгляде со стороны может создаться впечатление, что никакой племенной территории нет вовсе.

Однако в каждый определенный момент времени люди некоего племени могут, показав рукой вокруг себя, заявить: «Шишки в этом лесу наши и больше ничьи».

«Наши» — это значит уже не совсем общие. Любой чужак, вторгшийся на охотничью территорию племени, получит отпор. Если чужак победит — значит, шишки будут его, если же нет, то они останутся наши.

Это настолько естественно, что, может, и не стоило бы уделять «шишкам» (под которыми понимаются, естественно, любые дары леса, саванны, степи или тундры) столько внимания. Если бы не одно обстоятельство, суть которого в том, что из понятия «наше» со всей неизбежностью вытекает понятие «мое».

С добычей все, кажется, ясно. Охотник сначала насытится сам и только потом поделится с другими. причем насытится сам, повинуясь природному инстинкту, а поделится с другими — по разумному закону племени. Члены рода, стоящие выше в иерархии, могут отобрать у охотника большую часть добычи, но общему принципу перераспределения собственности (или продуктов труда) в общественной системе это не противоречит. Вожак стаи или глава рода отбирает у добытчика часть добытого точно так же, как помещик берет с крестьян оброк, князь собирает с подвластных земель дань, а государство взимает с населения налоги.