История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Обремененные покупками, радостные, готовые праздновать поступление Бори в медучилище, мы поднялись по лестнице на третий этаж и замерли от неожиданности и ужаса. Под дверью моей квартиры, положив голову на портфель, а портфель — на коврик, спал замдиректора Силинской ветстанции, муж Катерины — Клавдий Иванович Песков. Необходимо отдать должное моим соседям по коммунальной квартире: они как будто не замечали моих уральских гостей. Впрочем, так же, как не замечали когда-то Настеньку и Ингу. После многих лет наблюдений за соседями по коммунальным квартирам (у себя или у моих знакомых) я заключил, что они делятся на три абсолютно разные и ничем не объяснимые (в своем отношении к среде коммунального обитания) категории. Я говорю о внешних проявлениях. Первая категория соседей испытывает абсолютное безразличие к остальным жильцам и их гостям. Вторая — излучает доброжелательность, граничащую с навязчивостью. Третьей присуща склочность и агрессивность. Мои соседи были абсолютно безразличны к моим гостям: заходили те на полчаса-час или оставались надолго. Это было благом! Мои соседи словно не замечали возни, которую мы подняли вокруг нового гостя. Осторожно растолкав Клавдия Ивановича, от которого несло алкоголем, как из пивной бочки, и оторвав от каменного пола лестницы, мы перевели его в мою комнату, где он продолжал спать до следующего полудня и даже пропустил Борин отъезд в колхоз, не попрощавшись со своим приемным сыном. К полудню, когда Боря давно трясся в грузовике среди коробок, бочек, мешков с пшеном, макаронами, сахарным песком и прочими упакованными продуктами, предназначенными для студенческой кухни, Клавдий Иванович проснулся. Не стану пересказывать в деталях момент его протрезвления, который так и не наступил окончательно. Ни я, ни Катерина не могли реконструировать картину дикого запоя, в который, как я предполагаю, впал Клавдий Иванович по пути из села Сила в Москву. То есть я могу вообразить, как он, многократно уговаривая Катерину по телефону вернуться домой в Силу и продолжить временно прерванную семейную жизнь, натыкался на полный и окончательный отказ. Конечно, я не мог слышать слов, сказанных Клавдием Ивановичем, находившимся на переговорном пункте в далеком уральском селе. Наверняка, он старался убедить, заставить, устрашить, прибегая к полному набору юридических терминов и простонародных угроз, потому что из-за ширмы, где поселилась моя желанная гостья и, одновременно, супруга Пескова, доносилось отчаянное: «Нет! Нет! Ни за что!»

Мой адрес Клавдий Иванович мог получить у Павла Андреевича Терехова — директора ветстанции. Или Катерина, уезжая из Силы, дала ему мои координаты, пойдя на простительную хитрость и пытаясь убедить мужа, что вся поездка совершенно невинна и организована ради Бори. Несомненно, она уверила мужа, что вернется не позднее, чем через две недели, как только будут устроены дела сына, и это было от начала до конца святой ложью. Но ведь гремучая смесь лжи и любовной жажды и является основой любой измены. Мы все сделали вид, что ничего особенного (ужасного) в приезде Клавдия Ивановича нет. Навещают же друг друга добрые друзья: вот Катерина с Борей сначала приехали. Теперь Клавдий Иванович пожаловал. Потом все само собой образуется. Не стоит только забегать вперед! Правда, это делание вида оказалось еще более искусственным и вызывающим еще большие подозрения, что у нас с Катериной и Борей образовалась чуть ли не семья.

Мы накрывали на стол, а мой гость отмокал в ванне. Почти протрезвев и согласившись пообедать с нами, Клавдий Иванович даже дошел до такого символа всеобщего примирения и надежды вернуть Катерину домой, что вытащил из чемодана флакон духов для жены, новый роман Дм. Быкова «ЖД» для Бори (с намеком на возможный интерес юноши к хазарам как генетическим предкам дедушки-караима) и бутылку конька для меня, которую я тут же выставил на стол. Катерина приготовила традиционный русский салат из помидоров/огурцов и заправила его сметаной, в то время как я компанейски разлил по граненым стаканчикам привезенный Клавдием Ивановичем коньяк. Оставалось, как говорится, поднять бокалы, содвинуть их разом и выпить по поводу нежданно-негаданного свиданьица. После третьего стаканчика коньяка (Катерина предпочитала портвейн) разговор перешел на описание дороги от Перми до Москвы. Причем, солировал Клавдий Иванович. Катерина с полным правом вставляла в разговор отдельные словечки, проделав с Борей тот же путь, незадолго до Клавдия Ивановича. «А буфеты станционные как преобразились! Да просто рестораны! — восхищался Клавдий Иванович. — Бывало в иные времена — до тебя, Катерина, до тебя дело было! — даже в вагоне-ресторане было везением котлету урвать. Да и то, благодари Бога, если сальмонеллез не подхватишь!» Я кивнул утвердительно. Клавдий Иванович продолжал: «А на полустанках какую дрянь в прежние времена к поезду выносили: пирожки с требухой, яйца вкрутую да огурцы малосольные. А теперь на каждом маломальском вокзалишке тебе шампанское с икрой предлагают да пивцо голландское с вареными раками! Свободная торговля. Ка-пи-та-лизм! Да что толку-то? Скоро опять все пойдет прахом». Катерина молчала, чтобы не зацепиться за привязчивые вздохи/словечки гостя: «Да что толку? Не в этом беда! Зачем все это!» Я же полураспался под влиянием коньячных паров и накалился от внутреннего раздражения, что нужно терпеть вторжение варвара, делать красивое лицо при плохом раскладе, и, прежде всего, ни на что не отвечать по существу. И как назло вляпался: «А какого толку вы ожидали, Клавдий Иванович?» Катерина незаметно прихлопнула мое колено. Я сделал вид, что не понимаю ее предостережения, и повторил: «Надо ли во всем видеть особый смысл или, как вы сказали, особенный толк?» «Да, надо! Я утверждаю, что надо видеть порядок и смысл, а иначе, не успев выйти из застоя, все превратится в хаос и безобразие!» «То есть, изменения в стране, по-вашему — хаос и безобразие? А как же вагон-ресторан с разнообразным меню? И богатые привокзальные буфеты?» «Именно это я и утверждаю: сохранить нововведения может только сильная рука!» «Вроде обновленного Сталина?» «Скорее, вроде Пиночета или Хусейна!» «Вы еще царя-самодержца призовите!» — как мог, съязвил я. «Было бы очень кстати! Просвещенная и сильная власть — вот, что нужно русскому народу. А такие, как вы — разрушаете новый порядок!» «Такие, как я?» «Ясно, что не такие, как мы. Нам нужен свой порядок, вам — ваши хаос и безобразие! И уезжайте подобру-поздорову! Но не соблазняйте наших жен и оставьте в покое наших детей!» «Так уж ваших?!» Я больше не управлял собой. Если раньше в Силе, на ветстанции, я понимал Клавдия Ивановича как хитреца, интригана, ревнивца, завистника и т. д., то теперь в его портрете прорисовались черты национал-монархиста нового толка. Он был за обновленное общество со свободной торговлей и беспрепятственным обращением капитала под эгидой русского престола. Нечто вроде феодального капитализма.

Это был полный бред, в котором все было сказано с абсолютной определенностью, присущей маньякам, не утратившим способности складывать кубики слов, в картинку, которую не всякий нормальный человек мог разгадать. Вмешалась Катерина: сбегала на кухню и положила каждому по четвертинке жареного цыпленка. Свою тарелку Клавдий Иванович решительно отодвинул, как генштабист убирает прежнюю карту разворачивающегося сражения и меняет на другую, только что обновленную. В подтверждение близкого боя Клавдий Иванович злобно повторил: «А иначе все превратится в хаос и безобразие!», опустошил стаканчик с коньяком и добавил: «Чтобы сохранить новый порядок, России нужна сильная и мудрая власть, которую такие, как вы, не смогут заменить на хаос и безобразие!» На этом мое терпение лопнуло. Я припомнил его мерзкие интриги в Силе, развязанные после моей совместной с Катериной поездки на дальнюю ферму, мой доклад о вакцине против листериоза и нескрываемое торжество моего соперника, когда оказалось, что я всего лишь повторил чье-то открытие. И самое отвратительное — феодальную — да! да! — именно феодальную женитьбу на Катерине. Но тогда (в Силе) я воспринимал провалы сквозь дымку мечты снова увидеть мою королеву — Ирочку Князеву. Теперь у меня не было ни Ирочки, ни мечты. Оставалась единственная надежда — удержать Катерину, которую этот раскормленный варвар хочет отнять. И все же, я нашел в себе силы открыть бутылку «Смирновской» (коньяк мы прикончили) и налить водку гостю и себе, а Катерине добавить портвейна. Я понимал, что тяжело пьянею. И следовал соответствующему правилу: старался оставаться гостеприимным хозяином и поэтому давал высказаться сопернику: «Вы что-то хотели добавить, Клавдий Иванович?» «Да, Даниил Петрович, я хочу добавить. Ибо, если я не выскажу вам то, что я обдумывал все эти годы, с момента вашего появления в Силе, хаос и безобразие останутся навсегда и будут заражать все, что с ними (хаосом и безобразием) и вами (носителем хаоса и безобразия) соприкасается, подобно тому, как вы заразили хаосом и безобразием мою жену и моего сына Бориса». Катерина опять ушла из комнаты, где мы сидели за обеденным столом, на кухню. И правильно сделала, потому что Клавдий Иванович полностью потерял контроль над своими словами, повторяя между бессвязными фразами о сбежавших жене и сыне угрозы наказать обманщика и соблазнителя — то есть меня. Голос его гремел и разрывался на куски так, что невозможно было ухватить какую-нибудь последовательность в сказанном. Каждый период полубессвязного монолога завершался шрапнельными взрывами кулачных ударов по доскам стола и взвизгиваниями голосовых связок. Удары кулаков и дребезжание подскакивающих тарелок, стаканов, вилок и ножей сопровождались рефреном: «Хаос и безобразие!» При этом Клавдий Иванович, прокричав мне в лицо всяческие возможные и невозможные слова, физически не переступал черту, то есть, не переходил кулаками через условную границу на мою половину стола. Катерина несколько раз заглядывала в комнату, подходила к столу и повторяла в лицо Клавдию Ивановичу: «Угомонитесь, Клавдий Иванович! Я вам больше не жена и никогда не вернусь в Силу, в том числе к вам! Я намерена поселиться в Москве и выучить Борю на доктора». «Поселиться с этим носителем хаоса и безобразия?» — вопрос был поставлен в лоб. Грубо, неосмотрительно (ведь Клавдий Иванович был у меня в гостях), но вполне откровенно. Если раньше в Силе, на ветстанции я воспринимал Клавдия Ивановича как хитреца, интригана, ревнивца, завистника и т. д., то теперь впервые он открылся как опасный и наглый противник, способный не только на отчаянные слова, но и на отчаянные поступки, если я, в свою очередь, не предприму чего-то запредельно дерзкого. Катерина пристально всматривалась в меня, словно впервые разглядывала мою сущность. Клавдий Иванович даже привстал, продолжая держать в руках вилку и нож. Словно подчиняясь не столько своей воле, сколько вопрошающим взглядам Катерины и Клавдия Ивановича, я тоже встал и произнес: «Я женюсь на Катерине и выполню все обязательства в отношении Бори. А вы, Клавдий Иванович, подпишете документы о разводе и отказе от отцовства».

К вечеру Клавдий Иванович уехал, а через месяц Катерина получила от него подписанное согласие на развод и отказ от отцовства. Вскоре я стал мужем и отцом. Боря учился на медицинского лаборанта. Я продолжал копеечно сотрудничать с редакциями издательств и газет. На эти деньги втроем прожить было невозможно. Если бы не чаевые, которые зарабатывала Катерина, устроившись шофером в приватизированном таксомоторном парке, не знаю, как бы мы прожили эти первые наши семейные годы. К тому же, на скопленные гроши я ухитрился выпустить в одном смехотворно малом издательстве книжку под названием «Апельсиновый юнга», которую я с гордостью раздаривал приятелям и коллегам по символическому цеху поэтов. Несколько раз Катерина возвращалась из таксомоторного парка с глазами, разбухшими от слез: «Я не могу больше шоферить! Этот хам… пристает… ухожу». Оказалось, что хозяин пытался выторговать благосклонность моей жены, обещая назначить больший процент от выручки, которую она сдавала после смены. Мы остались втроем на моих тощих литературных хлебах. Порой целую неделю сидели на хлебе, картошке, молоке и подсолнечном масле. Кроме того, надо было встречаться с приятелями, покупать книжки для нас всех, давать Боре хоть немного карманных денег на развлечения, а Катерине — на покупку парфюмерии и модных тряпок. Однажды Катерина показала мне письмо от тетки Эльмиры, родной сестры Катерининого отца-караима Бузува, которая когда-то жила в Бахчисарае. Тетка Эльмира разыскала Катерину еще в Силе. Они переписывались редко, но моя мудрая жена успела сообщить тетке свой московский адрес. И вот письмо из Америки! Тетка Эльмира со своим мужем Асафом, двумя замужними дочерьми, тремя внуками и двумя внучками поселилась в Бостоне, а точнее, в Бруклине, и вскоре открыла ресторан под названием «Караимские пирожки». «Работы здесь много, — убеждала тетка Эльмира. — И ты, и твой муж будете при деле. Боря продолжит учиться на врача. Вы спросите, откуда взять деньги на учебу? В университетах дают заем (loan). Отдавать (почти без процентов) придется, когда Боря начнет врачебную практику. А врачи здесь много зарабатывают. Почти, как адвокаты. Если захотите, на паях откроем еще один ресторан „Караимские пирожки“ в другом месте. Скажем, в Ньютоне. Но это после, когда вы освоитесь. Первое время поживете у нас. Соглашайтесь, и я вышлю приглашение!»

Мы согласились не без сопротивления со стороны Бори: «Опять заводить новых друзей! Здесь я без пяти минут фельдшер-лаборант, а там — все сначала!» Я объяснял Боре, что все предметы, которые он изучал в медучилище, зачтутся в американском университете. Медучилище приравняют к колледжу, и он поступит в тамошний университет на медицинское отделение. Но мальчик не соглашался, а мы не хотели идти поперек его воли. Все решил случай. Однажды, это было ранним летом, Боря провожал после училища свою подружку до станции метро «Чистые пруды». Было то самое время года, первые дни июня, когда все в городе начинает затихать, словно люди, автомобили и трамваи приглушают свои голоса, вслушиваясь в поворот природы на лето. Девушку звали Наташа. Имя, почти символическое в русской литературе, да и в сочинениях современных писателей. Боря рассказывал Наташе об американском научно-фантастическом романе, который он прочитал недавно. Сюжет романа разворачивался в лаборатории, сотрудники которой занимались генотерапией. Поскольку гены контролируют все жизненные проявления организма, врачи-генетики лечили физические и психологические пороки, изымая патологические гены и заменяя их на участки ДНК, выращенные из доброкачественного наследственного материала. «Знаешь, Наташа, я мечтаю закончить медучилище и пойти учиться на врача-генетика. А ты?» «Видно будет. Я слышала, что с нашим дипломом лучше всего устроиться работать в фармацевтической компании». «Неплохо для начала!» — рассмеялся Борис. Был такой легкий теплый полдень накануне экзаменов, когда знаешь, что еще немного — и начинается бесконечное лето, что сейчас не хочется загадывать далеко вперед, а хочется идти под цветущими липами, разговаривать, останавливаться и целоваться. Вот они миновали театр «Современник». Прошли еще немного и остановились над прудом. Где-то в отдалении, ближе к станции метро вокруг памятника Грибоедову молодые мамаши катали свои коляски с младенцами, кто-то спешил нырнуть в метро, кто-то появлялся из огромных желтых деревянных дверей, запахивавшихся / распахивавшихся поминутно. Но все это было в отдалении, и Борис и Наташа, стоя над берегом пруда, видели станцию метро и движение людей вокруг, а сами были скрыты деревьями. «Наташа, ты мне очень нравишься!» — сказал Борис. «А что тебе больше всего во мне нравится, Боря?» «Твои волосы. Они цвета ржи. Знаешь, я родился в деревне, на Урале. Вокруг были поля ржи. Твои волосы такого же цвета, как спелая рожь». «А я тебе нравлюсь?» — спросил Борис. «Да, очень!» «Почему?» Это была риторика влюбленных, ничего не значащая по сказанным словам, и значащая так много по внутреннему смыслу. «Больше всего, Боря, мне нравятся твои горящие глаза». «А еще?» «Твои черные волнистые волосы!» «А еще?» «Ты так похож… ты так похож на Пушкина!» Они целовались и потому не заметили, как из-за деревьев, со стороны, противоположной метро, подошли трое. Они были одеты в кожаные куртки, кожаные брюки и наголо обриты. Один из них оторвал Наташу от Бориса, а двое других заломили ему руки за спину. «Что вы делаете? — закричала Наташа. — Отпустите! Вас в милицию заберут!» «Отпустим, если этот черножопый пообещает больше не шиться с белыми девушками. Обещаешь?» — спросил тот, кто держал Наташу. «Отпустите ее, а со мной делайте, что хотите», — ответил Борис. Державший Наташу отпустил ее руки: «Канай отсюда и скажи большое спасибо, что тебя не тронули!» Наташа стояла в нерешительности. «Беги скорей, Наташа!» — крикнул Борис. Она не успела ответить Борису. Ноги уносили ее подальше от этих бандитов, по направлению к станции метро, где можно было отдышаться, позвать милицию, попытаться хоть чем-то помочь Борису. Но она, не останавливаясь, проскочила мимо контролера, прыгнула на эскалатор, добежала до платформы и юркнула в подоспевший вагон. Трое бритоголовых ударили Бориса несколько раз по лицу, дали ему пинка и скрылись в одном из соседних проходных дворов.

На этом сопротивление Бори было сломлено. Мы дождались, когда он сдаст последний экзамен, получит диплом фельдшера-лаборанта, и подали документы на выезд в Америку.

Мы поселились в Бостоне, вернее, в прилегающем городе Бруклин. На этом самом месте все мои рассказы о том, где мы поселились, натыкаются на полное противоречие с московскими или петербургскими понятиями о городе и его районах. Скажем, Краснопресненский район города Москвы. Или Петроградский — в Петербурге. Никакой отдельной Москвы или Петербурга в дополнение к этим районам не требуется. В Америке оказалось иначе. По сути, Бруклин, примыкавший к собственно Бостону, был одним из его районов, а назывался городом. Дальше на запад к Бруклину примыкал город Ньютон. Бостон просто был самым главным равноправным городом нашего штата Массачусетс. Ко всему сказанному добавлю, что Бостон, Бруклин и Ньютон были нанизаны на самую длинную в штате улицу — Бикон стрит. Все эти города вместе с собственно Бостоном, где размещалась резиденция губернатора, сенат штата, Публичная библиотека и прочие учреждения, а также десяток других примыкающих городков, назывались Большим Бостоном. На противоположной от Бруклина стороне реки Чарльза, на острове высился город Кембридж с его Гарвардским университетом, куда приняли на третий курс колледжа нашего Борю. Мы подоспели в США вовремя, в конце августа, к началу нового учебного года.

Семейный ресторанчик «Караимские пирожки», которым владела тетка Эльмира, ее муж дядя Асаф, их дочери и зятья, располагался неподалеку от угла Бикон стрит и Гарвард стрит, который назывался Кулидж Корнер. Это пересечение известных всему городу улиц был готического стиля домом с высоченной, как в рыцарских замках, серой башней с флюгером. Под клоунской островерхой крышей башни тикали готические часы. На первом этаже островерхого дома с башней располагалась аптека, одна из трех в этом месте. Семья тетки Эльмиры, вернее, все три семьи, а включая нашу — четыре, жили несколькими кварталами дальше в сторону площади Вашингтона. Как раз на углу Бикон стрит и Саммит стрит, через дорогу от ресторанчика «Караимские пирожки». Ресторанчик, кроме того, снабжал бостонские русские магазины караимскими пирожками. Дом, который мы все снимали, был двоюродным братом того, что стоял на Кулидж Корнере: островерхие колпаки, готический стиль. То есть, архитектор в дополнение к главному дому на Кулидж Корнере, построил неподалеку деревянную дачу из трех строений-близнецов, соединенных на втором этаже галереей. Там росли цветы, плющ и даже виноград, черных и белых сортов. Две трети этого экзотического дома снимала у хозяина-адвоката наша многолюдная семья, а вернее, наши четыре семьи. Третью часть дома занимал хозяин, адвокат Стивен Мессер со своей семьей. На первом этаже, скорее, бельэтаже, находилась адвокатская/нотариальная контора нашего хозяина. Хозяин дома был необычным адвокатом (Public Attoney), то есть защищал неимущих или малоимущих клиентов, за что штат платил ему, правда, совсем немного. Да и частная практика давала ему не больше. Этим объясняется решение сдавать большую часть дома нашей многочисленной семье. Правда, тетка Эльмира чуть ли не каждый день приносила адвокату, его прикованной к инвалидному креслу жене и дочке по имени Абигал (Аби) поднос, наполненный аппетитными караимскими пирожками. Абигал тоже училась на доктора, правда, поступила она не в Гарвардский, как наш Боря, а в Бостонский университет. Боря и Аби дружили. Оказывается, бабушка и дедушка Стивена Мессера (адвоката) приехали в Америку из белорусского местечка под названием Борисов, и это давало ему и Аби полное право называть себя русскими. Если по телевизору шла передача, связанная с Россией, Аби звала Борю к себе или прибегала к нам, и они вместе смотрели и обсуждали увиденное и услышанное.

Мы с Катериной купили потрепанный фордик-пикап и развозили подносы караимских пирожков по русским продуктовым магазинам, разбросанным в разных городках Большого Бостона. Конечно, я мечтал возвратиться в литературу, купил компьютер и начал завязывать отношения с нью-йоркскими русскоязычными еженедельниками. Но это пока не давало никаких заработков, и кормили нас в прямом и переносном смысле караимские пирожки. Дело и вправду шло бойко. Мы не успевали загрузить свою тачку, отвезти товар в один из магазинов и разгрузиться, как надо было мчаться к тетке Эльмире за новой партией слоеных караимских пирожков для другого русского магазина.

Однажды, по Бог знает кем ведомой случайности, часов в восемь вечера, мы с Катериной оказались дома как раз, когда начиналась передача вечерних новостей. Боря тоже пораньше освободился из университета. Так что мы сидели за поздним чаем и разговаривали о жизни, что нечасто удавалось сделать при нашей постоянной занятости. Сказать по правде, я не очень-то внимательно слушал ведущего, не особенно всматривался в картинки, которые иллюстрировали слова журналистов из разных точек мира, где происходили горящие события дня (breaking news). В это время в дверь постучали и в ответ на приглашение войти вбежала запыхавшаяся Аби. «Вы не слышали невероятную новость?» — показала Аби на экран телевизора. Мы прислушались и всмотрелись. Журналист рассказывал о том, что «…в США некоторое время назад началось следствие по делу арестованных русских агентов (шпионов) или, по-нашему, разведчиков, проживавших длительное время в разных городах страны и собиравших секретные сведения в пользу России. По данным следствия, арестованные лица чаще всего жили под видом супружеских пар. Предполагаемые шпионы в совершенстве знали английский язык, легко завязывали знакомства среди местного населения и в целом старались сойти за рядовых американцев…» Я слушал слова корреспондента с величайшим волнением, как будто ждал чего-то еще более ужасного. Конечно, сам факт обнаружения русских разведчиков в стране, куда я и моя семья, да и сотни тысяч граждан России фактически бежали в поисках справедливой и благополучной жизни, сам этот факт показался отвратительным. Но это было одинаковым позором для всех нас — выходцев из России. Я ждал чего-то более ужасного и отвратительного в отношении себя. Иногда в качестве иллюстрации показывали ту или иную супружескую пару, против которой американским судом велось следствие. Все они носили типично американские имена и фамилии. Корреспондент местного (Бостонского) телевидения продолжал: «Как следует из материалов дела, оказавшихся в распоряжении журналистов, основной задачей арестованных в недавнее время разведчиков было налаживание связей среди влиятельных политиков США и вербовка потенциально полезных американцев, а также, наряду с другим, „отмывание незаконных денег“ (money laundering) и др. По некоторым сведениям, за продолжительные сроки пребывания в США члены шпионской сети установили тесный контакт с несколькими видными деятелями США, среди которых оказались политик, финансист из Нью-Йорка, высокопоставленный правительственный чиновник, ученый-ядерщик и другие».

Еще через неделю-две в тех же самых поздних новостях был показан репортаж с аэродрома Кеннеди, в конце которого, видимо, для подхлестывания большего интереса к Бостонскому телевидению, корреспондент сообщил, что одна семейная пара секретных агентов проживала в Кембридже (штат Массачусетс) под именами Айрис Миллерс и Николас Миллерс. Корреспондент добавил, что все лица, находящиеся под следствием, признали себя виновными и подлежат немедленной депортации в Россию. Показали документальный кадр: среди других пассажиров у трапа самолета с аэрофлотовскими знаками стояла Ирочка рядом с капитаном Лебедевым. Моя возлюбленная все еще была безусловной красавицей: сероглазая, с короткой ультрамодной стрижкой волнистых каштановых волос, со спортивной посадкой головы на длинной шее, перетекающей в стремительную и стойкую грудь. Он был рыжеват, курнос, гладко выбрит, широкоплеч, резок и точен в движениях.