История моей жизни

Кроме Нильса в этом году женились еще два племянника: Аксель (в Гельсингфорсе) и Женя; свадьба последнего состоялась в мае, и я на ней познакомился с его женой и младшей ее сестрой, тогда еще хорошенькой и бойкой девочкой, лет пятнадцати-шестнадцати, которая потом отбила Женю у своей сестры.

Мой двоюродный брат, Сергей Шульман, по окончании Военно-юридической академии устроился на военно-судебную должность при штабе Корпуса пограничной стражи. Не помню почему, но он решил оставить это место, и мать его, Мария Александровна, просила меня взять его к себе в Канцелярию; в этом я категорически отказал, но устроил его назначение на военно-судебную должность в Петербурге; тогда же мне пришлось обещать Марии Александровне быть ее душеприказчиком.

Мой зять, сенатор Хорнборг, 6 декабря умер в своей! имении.

В конце сентября я получил из Парижа извещение, что какой-то Cercle national de bienfaisance* избрал меня в свои почетные члены. Из присланного мне списка членов я увидел, что в нем довольно много русских имен, поэтому послал в Париж свою ленту, за что мне в течение ряда лет присылали скучнейший журнал общества. Любопытно бы знать, что это было за общество?

В конце года мне пришлось быть на двух юбилейных торжествах. В Семеновском полку 11 ноября довольно скромно было отпраздновано двадцатипятилетие Правецкого боя, на котором собралось довольно много участников его, офицеров и нижних чинов. В середине декабря праздновался столетний юбилей Пажеского корпуса. Празднества продолжались три дня, но я успел побывать только на церковном параде и на парадном спектакле. Из пажей моего выпуска (1872 год) кроме меня собралось еще девять человек: Гершельман, Зуев, Толмачев, Кушелев, Дашков, Шульман, Козлов, Дестрем и Ватаци; мы -затем снялись группой. По случаю юбилея был установлен особый нагрудный знак корпуса для ношения на мундире и на сюртуке; это был один из первых таких знаков, число которых потом стало все более увеличиваться**.

8 сентября 1902 года исполнилось сто лет со времени образования в России министерств. Еще в 1900 году Куропаткин поручил мне обсудить вопрос - чем нам ознаменовать этот юбилей, причем предупредил, что Комитет министров решил не испрашивать никаких милостей и не устраивать торжеств. При таких условиях решение вопроса было простое: я предложил отслужить молебствия и издать историю Министерства. Куропаткин с этим согласился.

Неудобство отсутствия истории вооруженных сил России мне самому пришлось неоднократно испытывать как при работах для Энциклопедии, так и при многих служебных работах. Существовал очень краткий отчет князя Чернышева за время управления им Министерством, шеститомный труд Богдановича, посвященный эпохе царствования императора Александра II{80}, и составленный мною краткий очерк деятельности Военного министерства за 1881-91 гг. По всем вопросам, на которые эти источники не давали ответа, приходилось обращаться к полному собранию законов и другим первоисточникам, труднодоступным и требующим массу времени для выборки из них нужных сведений. Желательно было воспользоваться случаем, чтобы восполнить пробел. Самым важным в этом деле был выбор хорошего редактора. Я остановился на генерале Скалоне, и Куропаткин согласился на него. Я знал Скалона мало, но все же из разговоров с ним знал, что он любитель старины и читал его "Путешествие по Востоку и Святой Земле"{81}. На сделанное ему предложение Скалон согласился и затем представил программу издания, превзошедшую по ее широте все мои ожидания; он был того же мнения, как и я, что историю надо составить возможно лучше и полнее, дабы мы сами знали свое прошлое. Со своей стороны я ему обещал, что в средствах отказа не будет. Таким образом, в 1900 году был начат колоссальный труд, ныне (за малыми недочетами) законченный, надежная основа для всех будущих исследователей в области пополнения, устройства, обучения и снабжения наших войск{82}.

Празднование юбилея во всех министерствах было почему-то отложено до начала 1903 года; к этому времени появился, кажется, лишь один том истории. В день Нового года Куропаткин по случаю юбилея дал парадный обед (в мундирах), на котором были начальники управлений, отец протопресвитер и Скалон.

На следующий день у меня появилась инфлюэнца с сильными головными болями, державшаяся почти три недели.

По случаю пожалования аренды я 4 февраля представлялся государю во время бала (в концертном зале). Прием состоялся в двенадцать часов ночи в малахитовой гостиной; представлявшихся было мало - человек десять-пятнадцать. Подойдя ко мне, государь спросил: "Вы были больны? Ведь по вашей должности нельзя болеть!" Я ответил, что был болен, но должности не сдавал, так как могу служить, не выходя из дома. Государь мне сказал, что и он тоже был болен ухом и не выходил, но зато успел много отработать по всем частям, кроме военной, которая еще отстала. Я поинтересовался, не было ли болей? Он сказал, что лишь несколько часов, и закончил разговор упоминанием о том, что у нас ведь теперь большая работа по пятилетию, которая и его озабочивает, и пожелал мне успеха.

Разговор меня удивил. Государь меня видел так редко*, что даже при изумительной памяти едва ли мог меня помнить в лицо. Во все предыдущие случаи представления он говорил мне лишь общие фразы, милостивые, но малосодержательные, какие говорятся малоизвестным лицам. О моей болезни ему, очевидно, как-нибудь сказал Куропаткин, но то, что он нашел нужным об этом упомянуть, имело несомненное значение.

На следующий день была среда, и я по обыкновению был у Куропаткина; говорить ему о разговоре с государем, спрашивать, он ли говорил ему про мою болезнь, я находил неудобным, но за чаем я рассказал А. М. Тимофееву, зная, что таким путем все дойдет до Куропаткина, и тогда он может сам дать мне какие-либо разъяснения, если захочет это сделать. К моему удивлению, Тимофеев мне сказал, что государь сам упоминает обо мне, что я у него на виду вместе с Сухомлиновым, как кандидаты в преемники Куропаткину.

В этом известии все было для меня ново: и то, что действительно уже подыскивается преемник Куропаткину, и то, что меня имеют в виду на должность военного министра. Разные приятели неоднократно высказывали пожелания видеть меня военным министром*, но я всегда самым искренним образом отвергал самую мысль об этом. Я отлично сам сознавал, что по своей предыдущей службе вовсе не был подготовлен к должности: почти не знал войска, вовсе не знал крепостного дела и всей работы Главного штаба; почти вся моя служба протекла в Канцелярии и создала знатока законодательных вопросов и хозяйственного распорядка, но держала меня далеко от армии. Нося уже более двадцати лет мундир Генерального штаба, я фактически никогда не участвовал в работах стратегического характера, сосредоточенных в Главном и окружных штабах. Затем существенными препятствиями к своему назначению я считал: нерусскую фамилию, финляндское подданство, лютеранскую веру и свою совершенную неизвестность государю и вообще всем близким к нему сферам, тогда как военный министр должен быть не только известным государю, но и доверенным его лицом.

Отношения между Куропаткиным и Сахаровым испортились. Первый был недоволен Сахаровым и хотел от него отделиться, назначив его в Одессу на место графа Мусина-Пушкина, просившего об увольнении от должности, и в декабре уже предложил Сахарову готовиться к отъезду в Одессу; при этом Куропаткин сказал Сахарову, что его преемником наметил либо Сухомлинова, либо меня. Но государь попросил графа Мусина-Пушкина еще остаться в должности, и, таким образом, назначение Сахарова не состоялось; а 28 декабря государь вызвал Сахарова к себе и высказал пожелание, чтобы тот от времени до времени докладывал ему непосредственно по вопросам нашей стратегической готовности. Мотивировалось это тем, что с предназначением Куропаткина в главнокомандующие южными армиями, государь уже не мог быть уверен в его беспристрастном отношении к интересам Северного и Южного фронтов, и тем, что теперь Сахарову предстояло в случае войны быть начальником штаба при государе. После этого, конечно, уже не могло быть и речи об уходе Сахарова в Одессу; отношения же между ними были испорчены.

О причинах своего недовольства Сахаровым Куропаткин мне сказал как-то в начале ноября 1903 года, что с Сахаровым трудно работать: он человек умный и полезный в стратегических делах, но нуждается в подталкивании. Когда же я его спросил, не сам ли он виноват, обезличив Сахарова, Куропаткин мне привел ряд примеров тому, что Главный штаб не только не проявлял инициативы, но и не исполнял его поручений: за четыре года он не сделал ничего для улучшения ополчения и подготовки народной войны; юнкерские училища были преобразованы только по указаниям самого Куропаткина, да и то Главный штаб напортил, приняв в них (каких-то) сто неучей! Общего руководства нет: из Главного штаба две трети бумаг приходят к нему без подписи Сахарова; в тех частях его, где есть дельные люди (Жилинский, Васильев) дело идет хорошо; Лопушанский недурен, но Фролов глух и путает*. Теперь великий князь Николай Николаевич в обиде из-за бестактности Главного штаба: на обсуждение всей кавалерии передан вопрос о выделении казаков из кавалерийских дивизий с пояснением, что это предложение великого князя, так что подчиненные призваны высказаться о проекте своего генерал-инспектора! Картография у нас в ужасном состоянии, и опять-таки Сахаров об этом ничего не знал, а открыл это сам Куропаткин: потребовав какие-то листы трехверстной карты, он увидел на них белые полосы шириной в дюйм, вдоль линий новых железных дорог! Это выскоблили наМедных досках место для нанесения новых линий, а потом не награвировали вновь, так как теперь интересуются только новой двухверстной картой, а нашу основную трехверстную дали Штубендорфу** испортить и забросить!

Картина, действительно, была удручающая, но Куропаткину она, конечно, должна была выясниться, хотя бы в общих чертах, не к концу шестого года его управления Министерством, а много раньше, тем более, что сам он больше интересовался именно делами Главного штаба; надо было в свое время принять нужные меры к улучшению работы Штаба. Часть вины, я думаю, действительно падала на Сахарова, но главная причина беды заключалась в том, что Главному штабу была поручена такая масса разнородных дел, и его состав был до того громаден, что в действительности его начальнику было немыслимо объять всю деятельность Штаба и руководить работой всех его частей. Следовательно, нужно было изменить организацию Главного штаба; произведенное в 1903 году разделение его на пять управлений лишь несколько упорядочило его организацию, но не разрешало вопроса в корне, так как на начальнике Главного штаба оставалась непосильная работа.

Работа эта делалась еще тяжелее вследствие характера Куропаткина, постоянно требовавшего спешных справок и соображений по всяким приходившим ему на ум вопросам; от этого вначале страдали все части Министерства, но потом он главное свое внимание обратил на Главный штаб, от чего нам стало легче, а Главному штабу тем труднее. Сахаров, сознавая невозможность выполнения всей лежавшей на нем работы и сетуя на лишние поручения, даваемые ему Куропаткиным, не чувствовал за собою вины. Желание же Куропаткина удалить его в Одессу он приписывал тому, что Куропаткин стал усматривать в нем своего соперника и готового преемника*. Может быть в этом подозрении действительно была доля правды? Затем оказалось, что Куропаткин докладывал государю, будто Сахаров сам просился в Одессу, что совершенно расходилось с истиной; об этом Сахарову сказал великий князь Николай Николаевич, и Куропаткин был уличен в неправде!

Сахаров между прочим заявил Куропаткину, что ему мало приходилось пользоваться отпусками, так как при постоянных разъездах Куропаткина ему приходилось Оставаться в Петербурге и исправлять его должность; Куропаткин потребовал от меня справку об отпусках начальников главных управлений. Я нарочно к отпускам присоединил и командировки. Куропаткин удивился этому, но я ему сказал, что командировки - тот же отпуск с выдачей пособия, и он должен был согласиться. Оказалось, что Сахаров не имел основания жаловаться на малое количество отпусков, а разве на то, что он их получал не в желательное ему время.