История моей жизни

Эти «самородки», вышедшие на широкую дорогу наживы и эксплуатации бывшие уличные торговцы, скотогоншики, конокрады, неведомо из каких темных углов явившиеся сюда, а сейчас домовладельцы, фабриканты и банкиры, поддерживают самодержавный строй государства путем официальной благотворительности, постройкой храмов господних и купеческих богаделен.

Когда видишь холеные сытые лица хозяев ростовских фабрик и магазинов, то не верится, что Тер-Абрамьяны, Чарахчьянцы, Яблоковы и Арутюновы принадлежат к армянскому народу, задавленному нищетой, бесправием, погромами и гонениями, как не верится, что Максимовы и Парамоновы, эти величайшие пауки края, являются потомками смиренных крестьян и бурлаков.

Все, о чем позволяют писать Розенштейн и цензура, мною использовано до конца, до последнего предела.

Больше писать не о чем. Каменноугольные шахты, голь ростовских окраин, бойни — «фабрика мяса», трущобы, быт рыбаков, ломовых извозчиков, комиссионеров, хлебных откупщиков и жизнь рабочих — уже даны мною. И сейчас, внутренне опустошенный, ищу темы, подобно банкроту, ищущему заимодавца.

— Таня, уедем отсюда… Умоляю тебя… Сгнию я здесь…

Жена смотрит на меня большими грустными глазами и, улыбкой скрывая печаль, тихо спрашивает:

— Куда, безумный?..

— К тебе, в Петербург. У тебя там родной брат живет, кумовья, мама крестная…

Жена посмеивается:

— Нашел родню — кумовья да мама крестная… А брат — так ты сам ведь знаешь, что временами приходится высылать ему немного денег… Кроме того, чем мы там жить будем?

— Стану работать. Целый роман напишу…

— Слышала, — перебивает Таня. — Но ведь это мечты, ни на чем не основанные. Пока напишешь роман, мы успеем трижды умереть с голода. А помимо всего, чтобы быть напечатанным в Петербурге, надо иметь имя.

Обычно такая беседа заканчивается тем, что убитый последним аргументом об отсутствии литературного имени, впадаю в уныние и умолкаю. Но сегодня происходит событие, неожиданное не только для нас, но и для всех наших друзей и знакомых.

В обеденный час приходит Потресов. Он чем-то взволнован. В здоровой руке у него какая-то газета. Маленькая фигурка с короткой ногой приплясывает. Под усами играет улыбка, а глаза сияют радостью.

— Я принес вам большой подарок… С вас, Татьяна Алексеевна, пирожное…

Потресов с помощью сухой полумертвой руки развертывает большую газетную простыню, где на первой странице огромными черными буквами напечатано: «Новости».

— Читайте здесь. Узнаете фамилию?

Три головы склоняются над столом, где лежит развернутая газета. Большой нижний фельетон, за подписью известного критика Скабичевского, озаглавлен так: «Ростовские трущобы» — сочинение А. И. Свирского.

Мгновенно теряю зрение. Пляшут строки, сливаются знаки. Верю и не верю.

Потресов, шепелявя, читает громко и немного нараспев.

Скабичевский хвалит мою книгу. Он находит, что «господин Свирский» вносит в современную литературу новую социальную тему… И вообще много хорошего говорит Скабичевский о молодом авторе «господине Свирском».

Чувствую, что схожу с ума.

Мое появление в редакции превращается в маленький триумф.

Меня поздравляют, крепко пожимают руку и весело мне улыбаются.

Мне в эту минуту почему-то кажется, что становлюсь немного выше ростом.

Анна Абрамовна с обычной для нее добротой говорит:

— От души рада за вас. Читала и нахожу статью справедливой и совершенно верной. Теперь ваше имя станет известным в столице. Обстоятельство чрезвычайно важное для вас, начинающего писателя.

Слушаю, конфужусь и не знаю, как себя держать. Понимаю, что в данную минуту мне надо быть скромным и не давать чувству радости бросаться в глаза.

Вхожу в кабинет Розенштейна. Редактор и учитель встает мне навстречу, обеими руками жмет мою руку и взволнованным голосом поздравляет с успехом.

— Скажу откровенно — большая удача выпала на вашу долю. «Новости» единственный либеральный орган… Настоящая большая пресса заговорила о вас… Скабичевский — признанный авторитет… Да, вы можете гордиться, заканчивает Наум Израилевич и еще раз пожимает руку.

Возвращаюсь домой и без всяких предисловий вступаю в яростную борьбу с Татьяной Алексеевной, требуя немедленного ее ухода с фабрики.

— Бросай фабрику и собирай монатки… Едем в Петербург…

Сначала жена принимает мой выпад за шутку и весело смеется.

— Ты уже заказал поезд? — спрашивает она сквозь смех.

— Какой поезд?

— Особенный, специально для нас.

— Прошу оставить шутки… Завтра же заяви об уходе, в противном случае уеду один.

Татьяна Алексеевна отступает от меня, укоризненно качает головой и произносит шопотом:

— Ты рехнулся… Разве можно так ломать жизнь?.. Статья Скабичевского, конечно, имеет большое значение, но, как мне известно, никто пока тебя в Петербург не приглашает. Потом, на какие средства поедем? Ведь понадобится несколько сот рублей, чтобы приехать и ждать, когда начнешь печататься в столице.

И снова сдаюсь, хотя убежден, что скоро победа будет на моей стороне. Неужели не сбудутся мои мечты, неужели растает розовый хоровод моих надежд… Нет, я настою на своем… Иного пути нет для меня…

Еще одно событие. Из Петербурга телеграфируют «Приазовскому краю» о предстоящем приезде в Ростов известного писателя Василия Ивановича Немировича-Данченко.

В редакции переполох. Готовят встречу. Идет спор о том, где чествовать писателя — в редакции или в Коммерческом клубе.

Большинством голосов решено устроить встречу в редакции.

Наступает день приезда. Мы все возбуждены. Потресов почему-то волнуется больше всех.

— Наконец-то мы увидим настоящего писателя… — неоднократно повторяет он.

Я тоже волнуюсь и с нетерпением жду приезда известного литератора.

В полдень с курьерским прибывает Немирович-Данченко.

Прибывшего встречают Розенштейн с женой, Потресов, Мяша Городецкий, Никитин и я.

Из вагона первого класса выходит мужчина среднего роста. На нем чудесное осеннее пальто, цилиндр, шелковое необычайно яркое кашне и светло-желтые лайковые перчатки. Запоминаю широкую выпуклую грудь, пышную темно-русую бороду с раздвоенными концами и приветливые глаза неопределенного цвета.