История моей жизни

Гарин садится на диван и всем грузным телом откидывается к стенке.

— Мишка, — обращается он ко мне, — друг мой, скажи откровенно: ты грамотный?

— Грамотный, — отвечаю я игриво.

— А Киевскую улицу знаешь?

— Знаю. Я сегодня там был.

Гарин приподнимает голову и глядит на меня остановившимися глазами. Потом, икнув раза два, он строго спрашивает:

— Что ты там делал?

Начинаю понемногу робеть. Он мне кажется страшным. Говорит мой новый знакомый громко и раздельно, но каждое слово он сначала пожует, а потом уже сбросит с толстых и подвижных губ. И слова получаются измятыми, ущербленными и пугающими.

— Я спрашиваю: что ты ди-а-дедал на Киевской? Ну?!

— Читал вывески, — тихо отвечаю я и мысленно измеряю расстояние, разделяющее меня от этого необыкновенного человека.

— Вывески?! — густой октавой переспрашивает Гарин и внезапно выплескивает кз себя такой сочный, заразительный смех, что невольно и я начинаю прыскать.

— Читал вывески… Ах ты, Спиноза этакий!.. И придумал же занятие!.. Ох, не могу… ну и клоп!..

Громкий неудержимый смех катает его по дивану, крупное чисто выбритое лицо становится багровым, а громоподобный хохот потрясает комнату.

И вдруг он неожиданно умолкает, лицо вытягивается, становится серьезным, и он простым человеческим голосом говорит мне:

— Вот что, Мишка, ты мне нужен… Он достает из бокового кармана визитки запечатанный конверт и продолжает: — Это письмо снеси сейчас на Киевскую. Там найдешь Варшавскую гостиницу. Войдешь и попросишь швейцара, чтобы он показал тебе третий номер, где живет одна дама… Здесь, на конверте, все написано… Этой даме передашь письмо, получишь ответ и беги с ним сюда, ко мне. Понял?

— Да.

— Ну, так мчись!.. Исполнишь — награжу по-царски…

И я мчусь, но по дороге вспоминаю, что не обедал, и сворачиваю домой. Письмо спрятано в боковом кармане шинели.

Прихожу во-время: Филипп и Станислав сидят в кухне за столом в ожидании обеда. Курсанты уже поели, и в пустой столовой видны неприбранные еще столы.

Немедленно усаживаюсь рядом с Филиппом, срываю с головы фуражку и, глотая слова, торопливо рассказываю о моих приключениях.

Оксана подает миску с супом и сама садится с нами.

Мы беремся за ложки.

— Увидит Мэн, что кушаешь без шапки, будет тогда история, — замечает Филипп.

Вилообразные усы Станислава шевелятся от тихого внутреннего смеха.

— А мы его заховаем, — говорит Оксана.

Среди этих людей я чувствую себя свободно, по-родному. И я знаю, что они любят меня и что я радую их своей резвостью и звонким смехом, заполняющим обширную закоптелую кухню.

Наиподробнейшим образом рассказываю о моих сегодняшних успехах на Киевской улице и, конечно, не скуплюсь на преувеличения.

— А когда Розенцвейг услыхал, как я читаю, — повествую я, — протягивает он мне руку и говорит: «Теперь ты мой товарищ на всю жизнь. Приходи ко мне каждый день: будем играть и учиться…» А дом-то у них большущий, игрушек горы, а книг с картинками — не счесть…

Лица у моих слушателей расцвечиваются улыбками, а у Станислава глаза суживаются и становятся поблескивающими щелками.

— Ну, хлопчик, почитай и нам трошки, а мы послухаем, — обращается ко мне сияющая от радости Оксана.

— А где тут вывески? — спрашиваю я и развожу руками.

Все дружно смоются. Даже у Филиппа рябинки наливаются румяной веселостью, и под ухом лихо качается серьга. Потом я рассказываю о моем знакомстве с «великим» Гариным и показываю им письмо.

— Он сказал, что наградит меня по-царски, — хвастаю я.

— По-царски?.. Вот история!.. — говорит Филипп и спрашивает: — Что же он может дать тебе такое?

— Все, что захочет… Он даже может живую лошадь подарить…

— Вот так подарок! Куда же ты ее денешь? На печь живая лошадь не полезет…

— А я сяду верхом и в Петербург уеду…

Веселый смех окружает меня, и каждому хочется со мной пошутить.

Пообедав, вылезаю из-за стола и берусь за шинель.

Оксана оправляет на мне воротник, застегивает верхний крючок и дает наставления: не озорничать, с мальчишками не драться, а как стемнеет, итти домой.

Понимаю, что Оксане без меня скучно. Но не могу же я всю жизнь сидеть на кухне, когда так интересно на свете.

14. Театр

Исполнив поручение, бегу к Гарину. Навстречу мне ползут сумерки наступающего вечера. Перед главным подъездом театра какойто человек на приставной лестнице оправляет лампу в одном из четырех фонарей.

Иду к заднему ходу, но попасть в театр не могу: не достать мне дверной ручки. А народу собралось здесь еще больше, чем днем.

Все говорят и спорят о каких-то контрамарках.

— Откройте, пожалуйста, — обращаюсь я к высокой стриженой девушке, стоящей близко к двери.

— А тебе куда?

— Мне к Гарину… Письмо ему несу.

— К Гарину?! — удивляется она. — Дай мне, я снесу.

— Да… так я и дал!..

— Такой маленький, а уступить не хочет, — говорит она и смеется во весь рот.

— Он не маленький, — вступает в разговор кто-то, — у нас в доме живет карлик еще меньше его ростом, а лет ему за тридцать…

В это время кто-то изнутри распахивает дверь, и я мышью проскальзываю в театр.

За время моего недолгого отсутствия здесь уже все изменилось так, что не соображу, куда итти.

Предо мною какая-то высокая стена, и до того тонкая, что качается при малейшем прикосновении, и двустворчатая дверь посредине. Переступаю порог и в полумраке вижу, что нахожусь в большой роскошной комнате. Мягкий ковер во весь пол, кресла, столы, цветы, позолота, бархат и… прежняя будка с черной полукруглой дырой. А за комнатой — возня, крики, перебранка и стук молотков.

В боковой стене вижу еще одну дверь и направляюсь к ней, чтобы выйти отсюда и найти уборную Гарина.

Письмо, полученное мною от красивой дамы в Варшавской гостинице, держу крепко в руке.