История молодого человека (Шатобриан и Бенжамен Констан)

Вот эта самая буржуазия, занимавшаяся ремеслами и торговлей в городах из века в век, возрастала числом и укрепляла свое денежное влияние. В выросших французских городах она сделалась ко времени поездки нашего путешественника многочисленным третьим сословием Франции.

Границы между сословиями были очень тверды. Крестьянину все труднее и труднее становилось выбиться из крестьянской нищеты и стать горожанином. Еще труднее для буржуа сделаться дворянином. Можно сделаться попом, но священник из крестьян или из торговцев никогда не мог получить высших должностей церкви. Крестьянин, задолжав в тяжелую годину сеньору и не успев выплатить в срок, закабалял не только себя, но и своих детей. Не было крестьянской семьи, которая не платила бы помещику меньше половины своего чистого дохода. Большинство крестьян давно уже перешло на положение вечных должников, не имеющих права ухода с земли до полной расплаты. И не только крестьянин-арендатор, но и крестьянин-собственник, уплативший в удачливый год помещику денежный и натуральный чинш "шампар", то есть часть жатвы, не мог рассчитывать на прочность своего владения. Любой сеньор в любое время маг уплатить любому собственнику-крестьянину стоимость земли и согнать его с насиженного места по любому поводу, хотя бы, например, потому, что крестьянин из бережливости не захотел печь хлеб в господской печи, выжимать сок из винограда в господском сарае или не смолол своего хлеба на мельнице сеньора. Юнг слушает все это и записывает.

Предлагая вопросы обиняком, он не без труда узнает эти подробности французского строя. Его принимают хорошо - он гость из богатой страны. На крутом повороте дороги, когда тяжелая карета сломалась и пассажиры вышли, ему пришлось самому увидеть, как живет французский крестьянин. Он вошел в хижину с земляным полом, заметил двери, примыкающие к маленькому хлеву, умирающего старика на лиственной постели. Прошлогодние листья превратились в труху, и маленькие дети ползают по земляному полу около вороха листьев. Юнг с трудом достал козьего молока, но не решился выпить его из грязной посуды, поданной крестьянином. Он присел у выхода к полю на груды хвороста и бесплодных виноградных лоз и наблюдал, как по бедным трехпольным крестьянским нивам несутся на белых лошадях красивые, нарядно одетые всадники. Это охотился благородный сеньор. Собаки бежали через огороды, лихие наездники, ломая изгороди, скакали по грядкам, и вскоре вся бешеная гонка охоты вихрем понеслась по деревне с топотом, звуками труб, разрушением, разгоном домашней птицы, а тяжелые плети всадников-доезжачих ложились на плечи неповоротливых крестьян. Графская охота была беспощадна. "Сами крестьяне не имеют права охотиться ни на волков, ни на лисиц, ни на мелких хищников, уничтожающих их поля. Право охоты принадлежит сеньору", записал Юнг.

Пока собирали для доставки на помещичью кузницу поломанную карету. Юнг был свидетелем сбора яиц по крестьянским дворам в пользу благородного сеньора, выдающего замуж младшую дочь.

Не только в этот день, но и в дальнейшем путешествии, Юнг имел возможность ознакомиться с однообразной и тоскливой картиной крестьянской жизни, но его впечатления от нищих по дорогам превзошли все, что он слышал о бедности Франции. По тогдашним подсчетам, бродяжничеством и сбором подаяний занимались полтора миллиона человек. Картина богатого убранства замков, зрелище дворянских празднеств и церемонного этикета французских сеньоров не сглаживают впечатления убожества трудящейся Франции. Богатейшие католические епископии, в которых жили князья церкви, потомки старинных дворянских родов, сыновей "за пределами наследства", посаженных на шею государству, были уже не известны Англии, поссорившейся с римской церковью. Эти богатые церковные земли первого сословия Франции обрабатывались крестьянами-сервами, буквальное значение их наименования - рабы. Не только сервы, но и все крестьяне, жившие по-соседству монастырских владений, платили и пользу церкви приблизительно десятую часть своего урожая и своего дохода. Как образ жизни, так и внешность высшего духовенства ничем не отличались от дворянских повадок: те же празднества а охоты, те же поборы с крестьян, те же любовные приключения и насилия над крестьянскими девушками и те же, что и в сеньориях, господские суды, разбирающие не только тяжбы между крестьянами, но и весь круг житейских обид, обильно падающих на головы грудящихся.

Неоднократно Юнг недоуменно разводил руками, попадая на берегах маленьких речек под таможенные осмотры, причем добрые попутчики сообщали ему, что товар, провезенный по французским землям от Ламанша до Средиземного моря, возрастает в цене настолько, что "дешевле стоил бы его привоз из Китая", что жители лотарингских деревень и городов из-за таможенных досмотров, предпочитают не выходить за пределы своих деревень ни с какой поклажей. Всякий вывоз крестьянского добра оплачивается не только в пользу государства, но и в пользу сеньора у заставы. Юнг записал и это: "В самом деле, общая длина таможенных линий Франции простирается, по здешним исчислениям, на три тысячи лье. Товар, отправленный из Бретани куда-нибудь в Прованс, подлежит восьми заявлениям и осмотрам. Его семь раз оплачивают и два раза перегружают. Таким образом, городские жители, имеющие крупные предприятия, должны оплачивать не только государственные таможенные сборы, но и частные дворянские поборы". Деревенские князья, владельцы богатых сеньорий, епископы и настоятели монастырей, владея обширными, богатыми землями и живя трудом церковных рабов, обильно пользовались правом местных сборов в свою пользу со всех проходящих товаров.

Это возмущало буржуазию. Она уже давно считала себя хозяйкой производств, она признавала себя солью французской земли. В ее "здравый" разум не укладывалось понятие торговой выгоды, ущербленной помещичьим побором, тем более, что "помещик получал выгоду от провоза товаров, не ударив палец о палец для их производства и даже не чувствуя ни малейшей признательности к третьему сословию, которое все чаще и чаще превращалось в овцу для стрижки". Было время, когда богатый и знатный сеньор нес довольно тяжелую королевскую службу. Вооруженный с головы до ног, он защищал границы государства, в сопровождении иногда многочисленного войска, которое он содержал на свой счет. Но к тому времени, когда Юнг путешествовал, дворянство уже в значительной степени отказалось от своих воинских служебных обязанностей, и даже этого служебного оправдания своих поборов оно не могло представить. Внутренняя, более мелкая торговля в пределах Франции в силу этих условий испытывала колоссальные затруднения. Не менее чем таможни, поразили Юнга разные меры веса и длины в разных областях Франции: "Это различие вело к путанице, в какой разобраться мог только ловкий продавец, обсчитывающий и обвешивающий простаков". Однажды соседом Юнга по дилижансу оказался "почтенного вида человек в черной одежде, носящий печать скромности и важности одновременно". Это был крупный буржуа, областной королевский откупщик, Он авансом вносил в казну всю сумму местного налога и взял на себя полномочия по осуществлению государственных монополий. Давая деньги взаймы разорившимся дворянам, он сделался незаменимым человеком для помещиков своей области, полезным для королевской казны и страшным для крестьянского и городского населения: ублажая сильных, он угнетал слабых. В его распоряжение благородные сеньоры давали вооруженные отряды для сбора налогов и выколачивания долгов. Авторитет дворянского суда зачастую также становился предметом купли и продажи. Заинтересованный дворянин всегда давал приговор в пользу откупщика. Сам откупщик, помимо своей работы по сборам, вел большие спекуляции сукном и шелком. Франция того времени имела предприятия, в которых насчитывалось до шестисот тысяч суконщиков, шелковиков и рабочих-хлопчатобумажников. Оставив собственное производство, наш откупщик занимался, в силу занимаемого положения, легкой и выгодной перепродажей мануфактур за пределы Франции. Крупная оптовая торговля поощрялась королем, ибо приток золота в королевскую казну считался признаком благосостояния страны, хотя население ни в какой мере себя не чувствовало счастливее от того, что мешки с испанским или турецким золотом свозились в Париж.

Юнг был разговорчивым человеком. Не имея возможности оказаться соседом и собеседником представителей французской власти, так как они не ездили в -почтовых каретах, а предпочитали собственные экипажи, Артур Юнг закидал откупщика вопросами. Старик, несмотря на видимую важность, не отказывался отвечать, а иногда и сам возобновлял прерванную беседу. Указывая на разрушенную мельницу при переезде через речку, он говорил:

– Вот мельница не работает, а крестьяне попрежнему платят сеньору за нее деньги, хотя молоть муку приходится у себя на домашней ветрянке.

– За что же платить? спросил Юнг.

– За то, что завели у себя ветрянки, - ответил откупщик.

– Не умирать же им с голоду, - произнес Юнг.
– Я ваших французских отношений не понимаю: ваши дворяне боятся заниматься торговлей, а свое деревенское хозяйство ведут плохо; наши лорды охотно вступают в торговые компании, в своих графствах они заводят фабрики и заводы.

– Это было бы ничего, - проворчал откупщик, - хуже всего, что наше дворянство загораживает дорогу и торговле, и промышленности: во Франции дворян всего тридцать тысяч семей, а нас, французов не-дворян, двадцать шесть миллионов. Но бог по-разному любит свои сословия: тридцать тысяч дворянских семей обходятся государственному бюджету в одну пятую долю всего богатства Франции. Вы подумайте и прикиньте: одно только придворное дворянство обходится в тридцать один миллион ливров в год! Кто-нибудь должен делать эти деньги.

– Ну вы лично не должны как-будто жаловаться, - возразил Юнг.

– Как не жаловаться? У меня трое сыновей: из них одному я купил судебную должность в провинции; если он перейдет в Париж, он может получить дворянство; хоть какое-нибудь, хоть дворянство мантии! Тогда он будет хоть чем-нибудь. Второй сын хотел стать офицером, из этого ничего не вышло. Он вернулся из Парижа, растратив кучу отцовских денег, но не добился патента. В самом деле, вы подумайте, стоило хлопотать: ведь этот патент офицера дал бы ему обеспечение и блестящую жизнь, как хочется молодежи. Военному дворянству живется очень хорошо. Содержание тысячи офицеров в год обходится в сорок шесть миллионов ливров, то есть ровно столько, сколько стоит содержание ста пятидесяти тысяч солдат. Третий сын у меня совсем неудачник: в прошлом году он истратил тысячу пятьсот франков на покупку "Диксионера наук, искусств и ремесл", из-за которого господа Дидро, Даламбер, Руссо и другие ученые буржуа терпели немало заслуженных неприятностей. Правда, мой третий сын инженер, ему эта энциклопедия может быть полезна, но когда же все-таки он прочтет эти тридцать пять кожаных томов? Я за всю мою долгую жизнь не прочел тридцати пяти книг, а он любит книги, он беседует с учеными людьми о правах третьего сословия. Он говорит, со слов господина Руссо, что все должны быть равны перед законом, что человек родится свободным, он повторяет вслед за бароном Гольбахом, что в основу всех суждений нужно положить разум, что природой управляет сила и материя. А я думаю, что физика, механика и химия хороши только тогда, когда они работают на удешевление себестоимости товаров. А вся эта философия - чистый вздор: никакой философией не изменишь порядков в королевстве. От бога установлено, что люди делятся на богатых и бедных. Конечно, человек с умом может сделать немало улучшений в наживе. Ведь вот герцог Орлеанский затратил шестьсот тысяч ливров на сукнопрядильню и поставил вместо рабочих паровую машину. Немногие из нас могут так швырять деньгами. Вот почему я решил заниматься лучше выгодной перепродажей, чем рискованным фабричным и заводским делом.

Юнг записал и эти суждения откупщика.

– Странное у вас дворянство, - сказал он ему.
– Вот в Англии дворяне любят купечество. Король поощряет мануфактуры.

Ваша страна счастливая, - сказал откупщик.

– Ваша страна несчастная, - заметил Юнг.

– Но ваши дворяне когда-то отрубили королю голову, - вдруг рассердившись, заворчал французский откупщик.

– Будем надеяться, - ответил Юнг спокойно, - что ваше разоренное дворянство, проживающее богатства Франции, никогда этого не сделает, но вот за месяц моего путешествия по Франции, я сделал немало открытий о французской жизни: я убедился, что мне не следует ручаться за буржуазию, она недовольна, она думает совсем и не так, как думают король и министры. Я не ручаюсь за ваших крестьян, за ваших городских ремесленников.

Такой разговор происходил между французом и англичанином в конце XVIII столетия, когда противоречия классовых интересов во Франции дошли до чрезвычайной остроты.

В конце своего пути Юнг попал на северо-запад Франции, в Бретань. Давно почтовая карета сменилась местным экипажем. Наблюдательный и тонкий глаз английского агронома затерялся в огромных пространствах "Семи страшных лесов" Бретани. Лишь изредка попадались ему деревни с крестьянами, длинноволосыми и светлоглазыми, в кожаных куртках, расшитых шелковыми арабесками. Он пробовал говорить с этим народом, - они не понимали обычного французского языка; только знаками Юнг смог об'яснить им свою просьбу, так как молоко, каштаны, вода, хлеб и гречневые лепешки - все носило у них особые, неизвестные Парижу, французские названия Юнг увидел вскоре, что этот темный народ смотрит на местного деспота - сеньора, на этого бесконтрольного властелина сел и деревень, с покорностью и смирением, что этот крестьянин умеет только подгонять своих быков, точить косу, что этот крестьянин прежде всего любит свою соху, чтит свою бабушку, верует совершенно одинаково в богородицу, попов и в высокие, одиноко стоящие на пустырях камни. У этого крестьянина угрюмые и тяжелые мысли, такие же беспросветные, как леса Бретани. Он может часами простаивать, уставившись в одну точку, на морском берегу, на песчаных дюнах, он как дикарь, противится всему новому и, как фанатик, верует в короля. Он привык к тому, что гневный сеньор может повесить любого крестьянина за неповиновение. "В Бретани немного сел, немного замков, но тридцать тысяч дрессированных охотничьих собак, которые составляют предмет гордости и веселья благородных бретонских дворян". В те дни, когда своры в двести-триста озверелых псов при звуке рожка вылетают из ворот замка, деревенские жители должны скрываться в свои леса. Собаки феодала рвали не только волков и лисиц, но и крестьянских детей и не боялись мужчин, вооруженных вилами; барские собаки были классово чутки: за поранение дворянской собаки крестьянин мог поплатиться жизнью, - псы это знали.

Артур Юнг писал:

"От Понторсона до Комбура тянется дикая, непривлекательная местность; земледелие стоит здесь на той же ступени, как у американских гуронов; население почти так же дико, как и местность, а город Комбур - один из самых грязных и невзрачных закоулков земного шара; вместо домов, стоят землянки без стекол в окнах, по мостовой едва можно проехать, никакого довольства и удобства. И однако, - прибавляет Юнг, - здесь есть замок, в котором живет сам владелец. Кто же этот господин Шатобриан, у которого такие крепкие нервы, что он может жить среди подобной грязи и нищеты?"