История на ночь

За окном слабо прорисовывались очертания ближайших сосен, а всё, что было дальше, таилось за завесой темноты. Жаль, погода дрянная, да и время позднее. В ясный день отсюда открывался прекрасный вид на озеро, который крепко ассоциировался у меня с финским роком. Стоит закрыть глаза, расслабиться и сразу послышится приглушённая песня «Night after night» в исполнении The Rasmus, покажутся серебристые воды Кошты, терпеливо стачивающие утёс. Тот самый, где никогда не было маяка, но так его не хватало.

Я бросил рюкзак на кровать, и позвонил Марине. Долго ждать не пришлось:

– Ну как там твой дядя? – первым делом спросила она.

– Живее всех живых. Как я и думал, всё с ним в порядке.

– В любом случае навестить его – плюсик в карму. Как посёлок? Уже нахлынули воспоминания?

Я отчётливо представил, как на последнем вопросе губки Марины скривились в лукавой усмешке.

– Неплохо. Встретил одну знакомую…

– Знакомую?

Она знала меня слишком хорошо, чтобы ревновать на пустом месте, и то, как ухватилась за это слово, значило лишь одно: даже безликое «знакомая» я произнес чересчур тепло. Мелочь, конечно, но иногда и этого хватает, чтобы понять всё, что надо.

Я не стал юлить и сказал, как есть:

– Да, просто знакомая. Давным-давно было иначе, но теперь у меня есть ты, и больше ничего не надо.

– Смотри у меня, а то когда приеду в угол поставлю.

– Не переживай. Ты же знаешь… погоди-ка. Так ты всё-таки приедешь?

– Да, поговорила с начальником. Он, конечно, состроил кислую мину, но всё-таки отпустил. Иначе пришлось бы напомнить про существование Трудового Кодекса.

– Думаешь, начальник юридического отдела не знает о его существовании? – усмехнулся я.

– Иногда забывает.

– Йода, наверное, в организме не хватает. И когда тебя ждать?

– Послезавтра. Попробую выехать пораньше, чтобы до заката успеть.

– Отлично! Уже скучаю.

– И я.

Эта новость меня обрадовала, даже дышать стало легче. Марина скоро приедет, и тогда не будут так довлеть надо мной все эти воспоминания. А до тех пор нужно всего лишь умудриться не утонуть в них окончательно.

Я поджёг вязанку дров, что лежала в камине, и отправился прогуляться по особняку.

Дядя не любил роскошь. Считал её первейшим признаком душевной слабости, а потому окружал себя практичными вещами, не обращая внимания на мелкие изъяны. Его не заботило, что мебель не сочеталась, ни по стилю, ни по цвету. Многие предметы вовсе потеряли товарный вид и давно стоило их выбросить, но дядю всё устраивало. Такое же безразличие касалось стен. Всюду были поклеены обои в кремово-бежевую полоску. Кроме розовой гостиной с югославским гарнитуром и кушеткой прямиком из царской России.

Один из залов занимала библиотека, расставленная на самодельных стеллажах. Всё то же простое правило – главное, чтобы всюду был порядок, и пыль не собиралась толстым слоем. Не касалось оно лишь дальнего крыла особняка, где в позапрошлом веке обитала прислуга. Но туда я решил не заходить.

Постепенно экскурсия привела в галерею, где были собраны прекрасные образцы экспрессионизма, импрессионизма, кубизма и ещё десятка всяких -измов. Некоторые наверняка стоили больших денег, но продать их Виктор Бурин не согласился бы даже под страхом нищеты.

Я включил свет. На мгновение картины как-будто встрепенулись, но тут же застыли как ни в чём не бывало. Кто знает, на что способны кисти настоящих мастеров? Вдруг их творения и впрямь оживают, когда никто не видит?

Раньше я редко сюда заглядывал. Казалось, это можно сделать в любой момент, а потому никакого интереса не возникало. И вот сейчас коллекция живописи предстала передо мной как в первый раз. Я неспешно двигался по кругу, не пытаясь ничего понять в нагромождении геометрических фигур, не искал тайных смыслов в пёстрых кляксах и по-детски неправдоподобных образах. Но одна картина всё же заставила остановиться.

На огромном полотне в сплетении мазков была зашифрована магия. Необоримая сила, что магнитом приковывала взгляд, но ускользало от глаз, где находился её источник.

Обыкновенная пастораль в антураже девятнадцатого века. Летний день, роща с тропинками для променада и берег поросшего камышом пруда. Среди деревьев прогуливаются люди. На первом плане, возле пруда, шесть человек. Женщина в голубом летнем платье сидит на скамейке под ветвистым дубом и, нахмурив брови, читает пухлый томик с желтыми страницами, а свободной рукой тянется к кульку с конфетами.

Возле самой воды расположилась девушка в нежно-розовом сарафане с детской коляской, из которой выглядывает довольный, улыбчивый малыш. Пока мама, присев на землю, кормит хлебом стаю уток, ребёнок со смехом указывает пальчиком, кому дать следующий кусочек.

С другой стороны о чём-то весело беседуют трое: мужчина в светлом костюме и две молодые особы в бежевых платьях, спрятавшиеся от солнца под зонтиками. У них в ногах терпеливо следят за ходом разговора три чёрных дога на тонких кожаных поводках.

Идиллия совершенно постная, не вызывающая и намёка на катарсис, но я как заворожённый смотрел на неё, не мигая, и вздрогнул когда позади раздался голос дяди:

– И тебя она не оставила равнодушным?

– Что? – я растерянно обернулся. – Я не слышал, когда ты подошёл.

Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и наконец произнёс:

– Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.

Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызаны, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина – рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал, что это значит.