История ночи

Ожидание

Пока звонок забьется, дверь откроют И — утоление моей тоски — Войдешь ты, предначертано вселенной Исполнить бесконечную чреду Мельчайших действий. Разум не измерит То полуобморочное число Фигур, учетверенных зеркалами, Теснящихся и тающих теней, Растущих и сливающихся тропок. Песка не хватит, чтобы их исчислить. (Спешат мои сердечные часы, Считая злое время ожиданья.) Пока войдешь, Чернец увидит долгожданный якорь, Погибнет тигр на острове Суматра И на Борнео девять человек.

К Франции

Надпись на воротах гласила: "Ты был здесь, еще не входя, и будешь, уйдя отсюда". Это притча Дидро. А за нею — вся моя жизнь, вся моя долгая жизнь. Я плутал за другой любовью и за неутомимым познаньем, но был и останусь во Франции, даже когда долгожданная смерть кликнет меня с одной из буэнос-айресских улиц. Вместо "вечер и месяц" я говорю "Верлен". Говорю "Гюго" вместо "море и мирозданье". "Монтень" — вместо "дружба". Вместо "огонь" — "Жуана", и тень за тенью проходят, и нет конца веренице. Чьей строкой ты вошла в мою жизнь, как Бастардов жонглер, вступающий с пением в схватку, вступающий с пением в "Chancon de Rolafid" [3] и перед смертью все же поющий победу? Век за веком кружит нерушимый голос, и каждый клинок — Дюрандаль.

3

"Песнь о Роланде" (франц.).

The thing I am [4]

He помню имени, но я не Борхес (Он в схватке под Ла Верде был убит), Не Асеведо, грезящий атакой, Не мой отец, клонящийся над книгой И на рассвете находящий смерть, Не Хейзлем, разбирающий Писанье, Покинув свой родной Нортумберленд, И не Суарес перед строем копий. Я мимолетней и смутнее тени От этих милых спутанных теней, Я память их, но и другой, который Бывал, как Данте и любой из смертных, В единственном немыслимом Раю И стольких неизбежных Преисподних. Я плоть и кровь, невидимые мне. Я тот, кто примиряется с судьбою, Чтоб на закате снова расставлять На свой манер испанские реченья В побасенках, расходующих то, Что называется литературой. Я старый почитатель словарей, Я запоздалый школьник, поседевший И посеревший, вечный пленник стен, Заставленных слепой библиотекой, Скандирующий робкий полустих, Заученный когда-то возле Роны, И замышляющий спасти планету От судного потопа и огня Цитатой из Вергилия и Федра. Пережитое гонится за мной. Я — неожиданное воскрешенье Двух магдебургских полушарий, рун И строчки Шефлеровых изречений. Я тот, кто утешается одним: Воспоминаньем о счастливом миге. Я тот, кто был не по заслугам счастлив. Я тот, кто знает: он всего лишь эхо, И кто хотел бы умереть совсем. Я тот, кто лишь во сне бывал собою. Я это я, как говорил Шекспир. Я тот, кто пережил комедиантов И трусов, именующихся мной.

4

То, что я есть

Суббота

Слепой старик в пустующих покоях Трудит все тот же замкнутый маршрут И трогает безвыходные стены, Резные стекла раздвижных дверей, Шершавые тома, для книгочея Закрытые, дошедшее от предков, Потухшее с годами серебро, Водопроводный кран, лепной орнамент, Туманные монеты и ключи. Нет ни души ни в зеркале, ни в доме. Туда-обратно. Достает рукой До ближней полки. Для чего, не зная, Ложится вдруг на узкую кровать И чувствует: любое из движении, Которые снуются в полумраке, Подчинено таинственной игре Какого-то неведомого бога. По памяти скандирует отрывки Из классиков, прилежно выбирает Из множества эпитет и глагол И кое-как выводит эти строки.

Причины

Былые вечера и поколенья. Начала не имеющие дни. Глоток воды, коснувшийся гортани Адама. Безмятежный райский строй. Зрачок, пронизывающий потемки. Клубленье волчьей свадьбы на заре. Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет. Высокомерье Вавилонской башни. Любимая халдеями Луна. Неисчислимые песчинки Ганга. Сон мотылька о яви Чжуанцзы. Заветный сад на острове блаженных. Загадочный бродячий лабиринт. Бессрочная тканина Пенелопы. Зенонов круг сомкнувшихся времен. Монета, вложенная в рот умершим. Геройский меч на роковых весах. Любая капля греческой клепсидры. Штандарты. Летописи. Легионы. Палатка Цезаря фарсальским утром. Тень трех крестов на меркнущем холме. Восток, отчизна алгебры и шахмат. Следы бесчисленных переселений. Державы, покоренные клинком. Бессменный компас. Грозная стихия. Часы, отстукивающие память. Король под занесенным топором. Несчетный прах давно погибших воинств. Трель соловья над датскою землей. Самоубийца в зеркале. Колода Крапленая. Несытый блеск монет. Преображенья облака над степью. Причудливый узор калейдоскопа. Любая мука. Каждая слезинка. …Как все с необходимостью сошлось, Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

АДАМОВ ПРАХ

Клинок не долговечнее соцветья. Скала крепка не более стекла. Все создано из будущего пепла. Сталь — это ржавь, а голос — отголосок. Твой праотец Адам — твой смертный прах. Последний сад вовек пребудет первым. Песнь соловья и Пиндара — одно. Рассвет — лишь повторение заката. Микенец — позолоченная маска. Форт — жалкое скопление камней. Уркиса — удостоенный пощады. Отображенье в зеркале не знает Былого и состарилось сегодня. Невидимое время лепит нас. Какое счастье быть неуязвимой Водою Гераклитова потока И вьющимся огнем, но в этот день, Который длится и не иссякает, Я чувствую, как вечен и недолог

Послесловие

Каждая мелочь — замечание, разлука, встреча, любой из занятных узоров, которые выводит случай, — способна вызвать эстетическое чувство. Дело поэта — воплотить подобное чувство (всегда личное) в движении сюжета или стиха. Средство у него только одно, язык, а это, по уверению Стивенсона, материя на редкость неподходящая. Что можно сделать с помощью заношенных слов — бэконовских idola fori [5] — и всех риторических приспособлений, которые рекомендует учебник? Казалось бы, ничего или бесконечно мало. Тем не менее, одной страницы того же Стивенсона или одной строки Сенеки достаточно, чтобы убедиться: задача не безнадежна. Во избежание разногласий я выбрал примеры из прошлого; у читателя есть неограниченная возможность подыскать другие, может быть, совсем недавние удачи.

5

Идолы площади (лат.).

Книга стихов это сборник магических опытов. Скромный маг использует имеющиеся у него скромные средства по мере отпущенных возможностей. Один счастливый намек, один неудачный акцент, единственный оттенок способны разрушить волшебство. Уайтхед говорил о наваждении идеального словаря, когда исходят из того, что для каждого предмета есть свое, единственное слово. На самом деле, мы работаем ощупью. Мир переменчив и текуч, язык неподатлив.

Из всех моих книг эта самая личная. В ней много отсылок к литературе; их много и у Монтеня, который изобрел личность. То же можно сказать о Роберте Бертоне, чья "Anatomy of Melancholy" [6] , одна из самых личных книг в литературе, — своего рода центов, непостижимый без объемистого книжного шкафа. Вместе с некоторыми городами, вместе с несколькими людьми, самый щедрый дар моей судьбы составили книги. Рискну ли я еще раз повторить, что главным в моей жизни была отцовская библиотека? Правда в том, что я из нее никогда не выходил, как не вышел из своей и Алонсо Кихано.

6

"Анатомия меланхолии" (англ.).

Х.Л.Б.

Буэнос-Айрес, 7 октября 1977 г.