История о пропавшем ребенке

Гвидо особенно старался обходить острые темы и в первые дни ни словом не упоминал о нашем с Пьетро расставании. После ужина, когда Деде и Эльза пошли спать, он из вежливости недолго посидел со мной, прежде чем закрыться у себя в кабинете (он тоже работал до глубокой ночи; эту привычку Пьетро, видимо, перенял у отца). Ему явно было со мной некомфортно, и он, как всегда, спрятался за разговором о политике: завел речь об обострении кризиса капитализма, режиме жесткой экономии, в котором видел панацею, о расширении границ маргинализации, о символическом значении землетрясения во Фриули, отразившем шаткость Италии как государства, о проблемах, с которыми сталкиваются старые левые партии и группировки. Мое мнение его ни в малейшей степени не интересовало; впрочем, я даже не пыталась его сформулировать. Если он и заговаривал обо мне, то лишь для того, чтобы вспомнить мою книгу, итальянское издание которой я впервые увидела в этом доме: тоненький томик в блеклой обложке, лежащий в куче других книг и журналов в ожидании, когда их пролистают. Как-то вечером он начал задавать мне вопросы; я поняла, что книгу он не читал и читать не собирается, и пересказала ему ее содержание, процитировав несколько отрывков. Он слушал меня с серьезным видом, очень внимательно, и раскритиковал фрагмент о Софокле, который я привела не к месту; в его голосе тут же зазвучали профессорские нотки, а мне стало стыдно. Это был человек, так и источавший авторитет, но такой авторитет, который похож на скорлупу: иногда достаточно мелочи, чтобы скорлупа пошла трещинами и из-за нее показался совсем другой человек. Когда я произнесла слово «феминизм», вся сдержанность Гвидо разом улетучилась, в его глазах вспыхнуло злорадство, лицо – обычно бескровно-бледное – покраснело, и он с неприкрытым сарказмом принялся нараспев цитировать где-то слышанные лозунги: «Зеркальце, зеркальце, дай ответ, бывает у женщин оргазм или нет? Нет, им не положено!», «Мы не машины для продолжения рода, мы женщины, борющиеся за свободу». Он возбудился, начал смеяться, но, заметив мое недовольство, схватился за очки, тщательно протер их и ушел к себе, работать.

Аделе в те вечера почти все время молчала, но я понимала, что они с мужем только и ждут случая, чтобы вывести меня на чистую воду. На удочку я не попадалась, поэтому свекру пришлось самому поднимать интересовавший их вопрос. Вечером, когда Деде с Эльзой пришли пожелать нам спокойной ночи, он затеял с ними что-то вроде игры:

– И как же вас зовут, прекрасные синьорины?

– Деде.

– Эльза.

– А дальше? Дедушка хочет слышать имя и фамилию.

– Деде Айрота.

– Эльза Айрота.

– А почему вы Айрота?

– Потому что мы как папа.

– А еще?

– Как дедушка.

– А как зовут вашу маму?

– Элена Греко.

– А вы Греко или Айрота?

– Айрота.

– Вот и умницы! Спокойной ночи, мои милые, сладких снов!

Как только девочки вместе с Аделе вышли из комнаты, он, словно продолжая игру в вопросы и ответы, спросил: «Я узнал, что вы с Пьетро разводитесь из-за Нино Сарраторе. Это правда?» Я вздрогнула и кивнула. Он улыбнулся и похвалил Нино, но без былого восхищения. Сказал, что это очень умный молодой человек, знающий свое дело, хотя – он сделал выразительную паузу – он нестабилен. Он повторил это слово, как будто пробуя его на вкус. «Последние тексты Сарраторе, – подчеркнул он, – мне не понравились». С неожиданным пренебрежением в голосе он назвал его одним из тех, кто спешит научиться вертеть шестеренки неокапитализма вместо того, чтобы продолжать требовать преобразований в социальной и производственной сфере. Каждое его слово звучало оскорблением. Я не выдержала и кинулась доказывать, что он ошибается. Аделе вошла в комнату в тот момент, когда я разбирала тексты Нино, казавшиеся мне наиболее радикальными, а Гвидо слушал, время от времени сдавленно хмыкая: он всегда так делал, когда сомневался, соглашаться с услышанным или нет. С появлением свекрови я разволновалась и замолчала. Свекор, к тому моменту вроде бы смягчившийся («Нам всем непросто ориентироваться в условиях этого идиотского кризиса, накрывшего Италию, а молодым людям вроде Нино, особенно если они пытаются хоть что-то предпринять, особенно нелегко»), встал и собрался идти в кабинет. Но на пороге остановился и сердито сказал: «И все-таки тут еще работать и работать. Сарраторе – это интеллигенция без традиций: ему больше нравится быть угодным тем, кто им командует, чем биться за свои идеи. Из него выйдет очень услужливый исполнитель». На этом он замолчал, не желая доводить свою мысль до конца, буркнул: «Спокойной ночи» – и ушел к себе.

Я почувствовала на себе взгляд Аделе. «Мне тоже надо идти спать, – думала я. – Сказать, что устала…» Но что-то дернуло меня задать Аделе вопрос:

– Что он имел в виду, говоря, что Нино – это интеллигенция без традиций?

Она посмотрела на меня с иронией:

– Что он никто. А тому, кто знает, что он никто, важнее всего в жизни стать кем-то. Поэтому синьору Сарраторе нельзя доверять.

– Тогда и я интеллигенция без традиций.

– И ты, – улыбнулась она. – Тебе тоже нельзя доверять.

Повисла пауза. Аделе говорила спокойно, без эмоций, словно просто констатировала неоспоримый факт. Но я почувствовала себя оскорбленной.

– Что значит – мне нельзя доверять?

– Я вот доверила тебе сына, а как ты с ним обошлась? Если ты любила другого, зачем было выходить замуж?

– Я не знала, что люблю другого.

– Врешь.

Я подумала и согласилась:

– Да, вру, потому что ты требуешь от меня однозначных ответов, а однозначные ответы почти всегда ложь. Ты тоже говорила мне о Пьетро много плохого, настраивала меня против него. Ты что, тоже врала?

– Нет, я действительно была на твоей стороне, но только при условии, что ты будешь выполнять кое-какие правила.

– Какие же?

– Ты должна была остаться с мужем и детьми. Ты была Айрота, твои дети были Айрота. Я не хотела, чтобы ты чувствовала себя чужой и несчастной, я старалась помочь тебе быть хорошей матерью и женой. Но раз ты нарушила мое условие, все меняется. От меня и моего мужа ты больше ничего не получишь. Больше того, я отберу у тебя все, что успела дать.

Я глубоко вздохнула, старалась голосом не выдать охватившей меня ярости.

– Аделе, – произнесла я. – Я Элена Греко, а мои дочери – это мои дочери. Плевать я хотела на вас, Айрота.

Она побледнела. Ее лицо приняло суровое выражение.

– Теперь я прекрасно вижу, что ты Элена Греко. Только вот девочки – дочери моего сына, и мы не позволим тебе их погубить.

Она развернулась и пошла спать, оставив меня одну.

17

Это была моя первая стычка с родителями Пьетро. За ней последовали другие, но до такого открытого противостояния они больше не доходили. Теперь Гвидо и Аделе ограничивались тем, что всячески мне намекали: решила думать в первую очередь о себе – думай о себе, а Деде и Эльзу оставь нам. Я злилась и каждый день принимала решение увезти девочек немедленно – во Флоренцию, в Милан, в Неаполь – куда угодно, лишь бы подальше от этого дома. Но меня всегда что-то останавливало: я быстро остывала и успокаивалась. К примеру, звонил Нино: я не могла устоять и бежала на свидание, куда бы он меня ни позвал. К тому же моя книга имела в Италии успех, пусть и небольшой; крупные журналы ее проигнорировали, не напечатав ни одной рецензии, но она хорошо продавалась. Я стала совмещать встречи с читателями и свидания с любовником: уезжала все чаще и на все более долгий срок.

Собираясь в очередную поездку, я ловила на себе обвиняющие взгляды своих дочерей. Это было мучительно, но уже в поезде, готовясь к выступлению и предвкушая близкую встречу с Нино, я чувствовала, как внутри закипает нахальная радость. Я быстро привыкла быть одновременно счастливой и несчастной, как будто это было непременное свойство моей новой жизни. Возвращаясь в Геную, я думала о том, как виновата перед Деде и Эльзой, которые жили прекрасно – учились, играли с друзьями, получали все что хотели; все это без моего участия. Но потом меня снова куда-нибудь приглашали, и я обо всем забывала. Из-за этих постоянных колебаний я ощущала себя ничтожеством. Как ни унизительно было признаваться, что известность и любовь к Нино затмили в моей душе Деде и Эльзу, это была правда. Слова Лилы: «Подумай о своих дочерях – что с ними-то будет?» – эхом звучали у меня в голове, превращаясь в вечный эпиграф грядущего несчастья. Я переезжала из города в город, каждый раз ночевала на новом месте, часто не могла заснуть. В памяти всплывали проклятия матери, перемежаемые словами Лилы. Я всю жизнь считала их антиподами, но теперь, по ночам, они вдруг начали соединяться в одно. Они выказывали мне равную враждебность и казались равно чужеродными в моей новой жизни, что, с одной стороны, доказывало, что я наконец-то ни от кого не завишу, а с другой – заставляло почувствовать, что я теперь совсем одна со всеми своими проблемами. Я попыталась наладить отношения с золовкой. Она вела себя со мной очень доброжелательно, организовала в миланском книжном магазине вечер в честь выхода моей книги. Собрались в основном женщины: одни меня сурово критиковали, другие – очень хвалили. Поначалу я испугалась, но потом в обсуждение вмешалась Мариароза, пользовавшаяся у зрительниц авторитетом; вслед за ней я тоже осмелела и даже сообразила, каким образом примирить между собой тех, кто выступал против меня, с теми, кто выступал за (я научилась очень убедительно произносить: «На самом деле я не совсем это имела в виду»). Провожали меня аплодисментами, и громче всех хлопала Мариароза.

Ужинала и ночевала я в ее квартире, где по-прежнему жили Франко и Сильвия с сыном, которому, по моим подсчетам, исполнилось восемь лет. Весь вечер я только и делала, что наблюдала за Мирко, выискивая в нем черты сходства с Нино, как во внешности, так и в характере. Я не говорила Нино, что знаю об этом ребенке, не собиралась этого делать и впредь. Зато я с удовольствием болтала и играла с мальчиком, сажала его к себе на колени. В каком хаосе мы живем, думала я, сколько осколков рассыпали вокруг себя… В Милане жил этот мальчик, в Генуе – мои дочки, в Неаполе – Альбертино. Я не удержалась и завела с Сильвией, Мариарозой и Франко беседу об этой примете нашего времени. Я ждала, что мой бывший любовник по обыкновению завладеет всеобщим вниманием и при помощи своей блестящей диалектики все разложит по полочкам, объяснит настоящее и предскажет будущее. Тут-то меня и ждал главный сюрприз вечера. Вместо монолога Франко лаконично заметил, что времени, которое объективно (это слово он произнес с сарказмом) можно было назвать революционным, приходит конец: «Наступает его закат и уносит с собой все, что служило нам компасом в эти годы».

– А я не согласна, – возразила я. – По-моему, дела в Италии обстоят не так уж плохо, и мы вполне боеспособны.

– Это тебе так кажется, потому что ты довольна жизнью.

– Как раз наоборот, я сейчас в жуткой депрессии.

– Люди в депрессии не пишут книг. Книги пишут люди, довольные жизнью: они путешествуют, влюбляются и много говорят, уверенные, что ко всему происходящему подберут нужные слова.

– А что, это не так?

– Нет, слова очень редко оказываются к месту, да и то ненадолго. В основном мы лепим их как попало, вот как сейчас. Или пользуемся ими, чтобы притворяться, будто все под контролем.

– Притворяться? Ты же сам всю жизнь старался все держать под контролем. Ты что, тоже притворялся?

– А почему бы и нет? Притворство естественно для человека. Мы хотели устроить революцию и были единственными, кто посреди всего этого хаоса находил какой-то порядок и делал вид, что точно знает, что происходит.

– Можно считать твои слова саморазоблачением?

– Пожалуйста. Правильные слова, правильный синтаксис – и всему найдется объяснение. Главное – верно выстроить логические связи: одно проистекает из второго и неизбежно приводит к третьему. И все, готово дело.