История одного крестьянина. Том 1

— Вам что?

Только начнут они строить умильные рожи, им указывают на лопаты да на кирки, предлагают работу. И почти всегда они идут прочь, понурив голову и думая: «Видно, весь этот народ больше не хочет на нас работать… Ну и бесовское отродье»!

А я стою у порога, посмеиваюсь и кричу им вслед: «Скатертью дорога». Обращались бы так со всеми капуцинами, всеми лодырями их масти, они бы не довели крестьян до нищеты, не пользовались бы испокон веков плодами их труда.

Но вернусь к рассказу о том, как цвела картошка и как мы ее убирали, как Жан Леру заслужил превеликий почет и уважение, еще не виданные в наших краях.

Тому, кто смотрел в июле месяце с миттельбронского водоема на участок Жана Леру, казалось, будто это — огромный бело-зеленый букет; побеги доходили почти до верха ограды.

В долгие знойные дни, когда в поле все словно высыхает, отрадно было видеть, как наши чудесные всходы все тянутся и тянутся вверх. Даже скудная утренняя роса поддерживала их свежесть. И воображению рисовалось, как под землей удлинялись и тучнели крупные клубни. О них мы, так сказать, мечтали все время и по вечерам только и говорили о картошке, даже газеты позабыли — дела турецкого султана да Америки интересовали нас меньше наших собственных дел.

В начале сентября весь цвет осыпался, а ботва день ото дня все больше засыхала. Мы поговаривали:

— Пришло время выкапывать клубни.

А крестный отвечал:

— Шовель нас предупредил, что выкапывают только в октябре. Первого октября и попробуем копнуть под один куст. А нужно будет — подождем.

Так он и сделал. Туманным утром первого октября в десятом часу дядюшка Жан вышел из кузницы. Он заглянул в кухню, взял из-за двери лопату и спустился на участок.

Мы отправились вслед за ним.

У первого куста он остановился и копнул лопатой. Вот он отбросил ком земли, и мы увидели целую россыпь крупных розовых картофелин. Он копнул во второй, третий раз, и мы увидели, что он добыл столько же; от пяти-шести кустов мы собрали полкорзины. Мы с удивлением переглянулись, не поверили своим глазам.

Дядюшка Жан молчал. Он сделал несколько шагов, выбрал новый куст посредине поля, еще раз всадил лопату в землю. Под кустом оказалось столько же картофелин, как под предыдущим, только еще отборнее. Тут крестный воскликнул:

— Вот теперь и я вижу, какое у нас в руках богатство! В будущем году засадим клубнями оба арпана земли на взгорье, а остальные продадим за хорошую цену. Ведь то, что людям ни за что отдашь, они ни за что и считают.

Его жена собрала картошку, положила в корзину; он поднял ношу, и мы отправились домой.

Только мы вошли в кухню, как дядюшка Жан послал меня за Шовелем — он вернулся накануне после долгого странствия по Лотарингии. Жил он вместе со своей дочуркой Маргаритой на другом конце Лачуг. Я сбегал за ним, он тотчас же пришел и, догадавшись, что дядюшка Жан начал копать клубни, заранее улыбался.

Когда Шовель вошел в кухню, крестный глазами, блестящими от радости, показал ему на корзину у очага и воскликнул:

— Вот что принесли нам шесть кустов, и столько же варится в кастрюле.

— Так, так, — отвечал Шовель, не выражая удивления, — я так и знал.

— Вы с нами отобедаете, Шовель, — сказал дядюшка Жан, — отведаем картофель, и, если он вкусен, наши Лачуги обогатятся.

— Да, очень вкусен, уверяю вас, — ответил книгоноша. — Вам-то это особенно выгодно. От одних семян выручите несколько сот ливров.

— Посмотрим! — заметил дядюшка Жан, не скрывая радости.

Тетушка Катрина разбила яйца, приготовляя яичницу с салом; уже в большой миске дымилась вкусная похлебка со сметаной. Николь спустилась в погреб, наполнила кувшин белым эльзасским вином и, вернувшись, принялась накрывать на стол.

Крестный и Шовель вошли в большую горницу. Они понимали, что картофель принесет пользу, но им и в голову не приходило, что он совершенно изменит жизнь крестьян, уничтожит голод, даст роду человеческому больше, нежели король, дворяне и все те, кого возносили до небес. Да такая мысль не могла прийти им в голову, особенно дядюшке Жану — в этом предприятии он главным образом преследовал свою выгоду, впрочем, не совсем забывая об остальных.

— Хоть бы клубни вкусом на репу походили, — твердил он, — большего и не надо.

— Да они гораздо вкуснее. Их можно приготавливать по-разному, на тысячу ладов, — отвечал Шовель. — Вы ведь понимаете: если б я не был уверен, что овощ стоящий, полезный для вас и для всех, я бы не наполнил очистками мешок. Он и без того изрядно тяжел. И не посоветовал бы вам посадить их на вашем участке.

— Верно. Однако ведь можно свое мнение высказать. Я, как Фома Неверный, — возразил Жан Леру, — должен сам все увидеть да пощупать.

А наш кальвинист-невеличка ответил, тихонько посмеиваясь:

— Вы правы… И пощупаете. Вот уже Николь накрывает на стол. Сейчас подадут.

Все было готово.

В то время батраки и хозяин ели вместе, а служанка и хозяйка прислуживали. Они садились за стол лишь после трапезы.

И вот мы уселись — хозяин Жан и Шовель у стены по одну сторону, мы с малюткой Маргаритой по другую; только собрались мы приняться за еду, как крестный вскричал:

— Э, да вот и Кристоф!

Кристоф Матерн, приходский священник из Лютцельбурга, долговязый, рыжий, курчавый, как все Матерны с гор. Крестный заметил, что он идет мимо окон, и тут же мы услышали, как он стучит ногами о ступени, стряхивая комья грязи со своих огромных башмаков, подбитых гвоздями. Немного погодя вошел широкоплечий, сутулый священник — он протиснулся в узенькую дверь с молитвенником под мышкой, длинным самшитовым посохом, в поношенной треуголке на густых седеющих волосах.

— Так, так, — громогласно произнес он, — вот вы и снова вместе, безбожники!.. Разумеется, затеваете заговор о восстановлении Нантского эдикта [39] .

— Ну, Кристоф, вовремя же ты явился, — отвечал дядюшка Жан вне себя от радости. — Присаживайся. Взгляни-ка.

Он приподнял крышку миски.

— Ладно, ладно, — сказал священник, явно пребывавший в хорошем расположении духа, и продолжал, вешая шляпу на стену и ставя палку под часами: — Ладно… он тут как тут… значит, хочешь меня умаслить… но это тебе не удастся, Жан! Тебя портит Шовель: придется донести на него прево.

39

Нантский эдикт о веротерпимости, данный в 1598 году Генрихом IV для умиротворения страны, допускал протестантское богослужение в городах (кроме Парижа) и в замках дворян-гугенотов, закрепил за гугенотами (в качестве залога) ряд крепостей (Ла-Рошель, Сомюр, Монтобан и др.), разрешал им собираться раз в три года для решения своих общих дел. В 1685 году Нантский эдикт был отменен Людовиком XIV. Это привело к изгнанию из Франции нескольких сот тысяч гугенотов, в том числе большого количества ремесленников и предпринимателей, перебравшихся в Англию, в Голландию, в Пруссию и в некоторые другие страны и перенесших туда свои капиталы.

— А кто же тогда будет доставлять горным священникам книги Жан-Жака? — перебил его Шовель с хитрой усмешкой.

— Молчите, злоязычный болтун! Вся ваша философия не стоит и строки из Евангелия.

— Э! Жить бы по Евангелию, нам-то ничего больше и не надо.

— Да, да, — заметил господин Матерн, — хороший вы народ… Мы-то знаем это, Шовель, но нам известна и вся ваша подноготная.

Тут долговязый священник протиснулся между мною и Маргаритой, ласково повторяя:

— А ну-ка, детки, дайте мне местечко.