История одного крестьянина. Том 1

— Подумаешь! — кричала мать.

И она схватила письмо и побежала показывать соседям, приговаривая:

— Письмо от Никола! Он бригадир, учит колоть и рубить на саблях. Уже многих поубивал… Пусть на него косо не поглядывают.

И так далее. Только два-три дня спустя она вернула мне письмо. Дядюшка Жан спросил о нем — пришлось принести и вечером прочесть. Были тут и Шовель с Маргаритой, и я не смел поднять глаза. Дядюшка Жал сказал:

— Вот беда, когда в семье есть мерзавцы, которые только и думают о том, как зарубить родителей, братьев, сестер. Да еще считают похвальным, потому что это называется дисциплиною.

Шовель ответил:

— Полезно знать обо всем, что рассказывает Никола, — об этих жестоких уличных стычках, об этой резне. Ведь мы-то ничего не знали — в газетах не пишут. Но мне вспоминается, что во время моих странствий много войска перебрасывалось из Гренобля, Бордо и Тулузы. Все это хороший признак и служит доказательством, что поток сносит все и ничто его не остановит. Благодаря этим сражениям, получил отставку Ломени де Бриенн и созываются Генеральные штаты. Стычек нечего бояться. Что сделают пятьдесят, а то и сотня полков, когда против них весь народ? Только бы народ знал твердо, что он хочет, только бы третье сословие было в согласии, а все остальное подобно пене, которую сдувает порыв сильного ветра. Ну, я рад, что узнал обо всем этом. Подготовимся же к выборам, будем во всеоружии, и да восторжествуют здравый смысл и справедливость.

В те дни Шовель уже не держал язык за зубами и, как видно, был полон веры в будущее. Несмотря на голод, свирепствовавший до конца марта, несмотря на все тяготы, крестьяне, рабочие и буржуа действовали сообща. Шовель был прав, когда, узнав о декларации парламента, говорил, что грядет время великих событий. Каждый чувствовал себя сильнее, увереннее, словно началась новая жизнь; и самый что ни на есть обездоленный, сирый и убогий уже не гнул спину, как прежде, а казалось поднял голову и смотрел ввысь.

Глава девятая

Чем становилось голоднее, тем мужественнее держались бедняки. Кожа да кости остались от жителей Лачуг, Гультенгаузена, Четырех Ветров. Люди выкапывали из-под снега корни, варили сухую крапиву, росшую на задних дворах, изыскивали все средства, чтобы просуществовать. Нищета была ужасающая, но уже чувствовалось, что близится весна.

Капуцины из Пфальцбурга больше не смели попрошайничать, их бы поубивали на дороге, потому что Лаферский полк, недавно сменивший Кастельский, не желал их поддерживать — бывалым солдатам невтерпеж стали молодые дворянчики да удары саблей плашмя.

Да и потом что-то уже носилось в воздухе. Бальи и сенешалам все же пришлось обнародовать королевский эдикт о созыве Генеральных штатов. Было известно, что как только бальи и сенешалы получат указы о созыве Штатов на такой-то день, они тотчас же объявят об этом в присутственных местах, что они прикажут их вывесить на дверях церквей и мэрий, что священники будут читать их во время проповедей и самое позднее через неделю после обнародования указа все мы — рабочие, буржуа, крестьяне — соберемся в городской ратуше и составим сообща наказ [59] , в котором выскажем свои жалобы и нужды и сообща выберем депутатов, а они-то уж и отнесут наказ в то место, которое назовут нам позже.

59

Наказы — тетради или списки, в которые заносились жалобы и пожелания избирателей при выборах депутатов в Генеральные штаты (впервые они стали составляться около 1560 г.). В наказах 1789 года получили отражение устремления различных классов французского общества накануне революции, в особенности требования третьего сословия об ограничении королевской власти и ответственности министров, об установлении свободы печати, свободы совести и других демократических свобод, о ликвидации феодальных повинностей, внутренних таможенных пошлин, цеховой системы и т. п. Хотя местные наказы подвергались потом редакционной обработке, видоизменявшей их первоначальное содержание, а некоторые даже составлялись на основании заранее заготовленных образцов, рассылавшихся главным образом из Парижа, все же эти наказы давали представление о положении различных слоев населения страны, их нуждах и стремлениях.

Вот все, что мы знали в общих чертах. Слава богу, из каждого прихода жалоб для наказа хватало.

Было также известно, что в Версале собралось второе собрание нотаблей — они условились о том, какие меры предпринять до созыва Генеральных штатов. И в то голодное время — в декабре 1788 года, в январе, феврале 1789 года — только и говорили что о третьем сословии. Каждый узнал, что третье сословие — это горожане, торговцы, крестьяне, мастеровые и бедный люд, что некогда наших несчастных предков уже созывали на открытие подобных Генеральных штатов, повелев им приползти на коленях с веревкой на шее и, представ перед королем, знатью и епископами, подать свои наказы. Все были несказанно возмущены, узнав, что парламенты желают, чтобы наши представители и теперь явились таким же манером, — они называли это «формальностями 1614 года» [60] .

60

«Формальности 1614 года» — речь идет о порядке созыва Генеральных штатов в 1614 году. Генеральные штаты 1614 года — общефранцузское собрание представителей духовенства, дворянства и третьего сословия, происходившее в период смут, ознаменовавших собой первые годы царствования Людовика XIII. Между представителями привилегированных сословий и представителями третьего сословия обнаружились непримиримые противоречия. Депутаты третьего сословия требовали ликвидации налоговых привилегий духовенства и некоторых других реформ, призванных оздоровить страну и спасти «бедный народ, у которого остаются только кожа да кости». Представители духовенства отказывались платить налоги государству, представители дворянства добивались запрещения выходцам из третьего сословия занимать определенные должности в государственном аппарате. Но депутаты от всех трех сословий добивались того, чтобы впредь Генеральные штаты созывались не реже одного раза в десять лет. В 1615 году собрание Генеральных штатов было распущено, и они не созывались вплоть до 1789 года (только в 1617 и в 1626 гг. были созваны собрания нотаблей).

Тут каждый стал обзывать судейских сволочью, и всем стало ясно, что хоть они и первыми потребовали созыва Генеральных штатов, но отнюдь не ради того, чтобы подсобить народу, оказать ему должное, а только затем, чтобы их собственные земли не обкладывали налогами, которые бедный люд сносил издавна.

Газеты сообщали, что хлеб ввозился из Америки и России, а у нас в Лачугах и повсюду в горных деревнях инспекторы и не думали нам его давать, напротив, они обшаривали наши хижины вплоть до соломенной крыши и отбирали у нас последние крохи. Жители больших городов восставали, нужно было их утихомирить, а вот мирных крестьян разоряли из-за их покорности.

Помнится, в конце февраля, когда царил лютый голод, мэр, советники и синдики города, которые самолично обыскивали овины да амбары в окрестных деревнях, однажды явились отобедать в харчевню дядюшки Жана.

Шовель — а он всегда мимоходом сообщал нам свежие новости из Эльзаса и Лотарингии, возвращаясь из своих походов, — как раз был в большой горнице. Он поставил корзину на скамью, ничего не подозревая. Сначала Шовель чуть смешался, когда вошли все эти господа в пудреных париках, треуголках, пышном облачении, шерстяных чулках, с муфтами и в перчатках до локтей, а позади показался высокий, сухопарый, желтолицый помощник прево Дежарден, в треугольной шляпе с галунами и со шпагой на боку. Он искоса с надменным видом взглянул на Шовеля. В те времена он сам подвергал жертву допросу. Пренеприятное было у него лицо! Пока все остальные, освободившись от своей амуниции, спешили на кухню взглянуть, что готовят, он отстегнул шпагу, поставил ее в угол, спокойно подошел к корзине, открыл ее и стал разглядывать книги.

Шовель стоял позади, заложив руки в карманы штанов под блузой, как ни в чем не бывало.

— Эй, еще дельце нашел! — кричали советники и синдики, сновавшие взад и вперед, и хохотали.

Дверь в кухню отворили; в печке пылал огонь, и свет от него разливался по большой горнице. Низенький синдик корпорации булочников, Мерль, приподнимал крышки мисок и требовал, чтобы тетушка Катрина все ему растолковывала; Николь застилала стол белоснежной парадной скатертью, а полицейский офицер и не думал трогаться с места. Он вытаскивал из корзины книгу за книгой, складывая их столбиком на скамью.

— Это ты продаешь книги? — спросил он в конце концов, даже не обернувшись.

— Да, сударь, — невозмутимо ответил Шовель. — К вашим услугам.

— А тебе известно, — поводя носом и гнусавя, заметил полицейский чин, — что так и на виселицу угодить можно?

— Это как же на виселицу? — сказал Шовель. — Из-за славных этих книжечек?.. Вот смотрите-ка: «Какие принять решения на собрании членов судебного округа», сочинение монсеньера герцога Орлеанского, «Размышления патриота о будущих заседаниях Генеральных штатов», «Жалобы, пожелания и предложения отдающих в наем кареты, с просьбой включить их в свои наказы». Право, все это не так уж опасно.

— А привилегии короля? — возразил офицер сухо.

— Привилегии? Вы же знаете, сударь, что со времени монсеньера Ломени де Бриенна брошюры не подлежат действию привилегий.

Офицер ворошил книги, все искал чего-то; остальные окружили его и Шовеля.

Мы с дядюшкой Жаном стояли поодаль возле шкафа, и нам было не по себе. Шовель поглядывал на нас искоса, как бы ободряя нас, уж конечно, что-то у него в корзине было припрятано, и офицер нюхом чуял это.

По счастью, когда почти все книги уже лежали на скамье, с важным видом вошла тетушка Катрина, неся большую дымящуюся супницу, а низенький синдик Мерль во взлохмаченном парике закричал, идя вслед за ней: