История одного крестьянина. Том 2

Но самые ожесточенные бои происходили в Конвенте. Сначала жирондисты все делали, чтобы не допустить суда над королем, но из этого ничего не вышло, и теперь, видя, что суда не избежать, они каждый день придумывали новые предлоги, чтобы отсрочить его и задержать. То они говорили, что по конституции 91-го года персона короля священна и неприкосновенна. Им отвечали, что король сам нарушил эту конституцию. Тогда они принялись кричать, что это жестоко, что Конвент не трибунал, но они и по этому пункту потерпели поражение; тогда они заявили, что надо обратиться к народу, и попытались запугать его, утверждая, что казнь Людовика явится сигналом к объединению всех монархов против Франции, и так далее, и тому подобное. Словом, этому конца не было. Случалось, две-три сотни жирондистов вскакивали, точно бешеные, со своих скамей и бросались на монтаньяров, и если бы не вмешательство Болота — людей более уравновешенных, — дело кончилось бы резней.

А ведь Людовик в самом деле предал свой народ, и это со всей ясностью доказывали бумаги, найденные в железном шкафу: добрую половину денег, которые отпускались ему на содержание, он тратил на подкуп депутатов и на оплату кобленцских эмигрантов; и это он призвал пруссаков и австрияков во Францию, чтобы они помогли вернуть ему, его дворянству и его духовенству прежние привилегии, а нам — прежнее рабство. Если бы какой-нибудь бедный малый совершил четвертую долю подобных преступлений, суд над ним не занял бы и десяти минут, а тут ведь был король! И жирондисты так старались защитить его, хоть и называли себя республиканцами, что готовы были разжечь гражданскую войну во Франции; да к этому и клонилось дело, раз они предлагали, чтобы собрания выборщиков решали, надо ли судить Людовика XVI, — они разожгли бы те же страсти, какие бушевали в Конвенте, и втянули бы в заваруху всю страну.

Тем временем голод становился все сильнее, цены на хлеб росли с каждым днем; рабочим платили ассигнатами, которые не имели и четверти прежней стоимости; торговцы не желали принимать эти ассигнаты в уплату за свой товар; приходилось часами ждать у дверей булочной, чтобы получить фунт хлеба, — словом, народ, простые люди, чьи отцы, братья, сыновья сражались в Германии и в Бельгии, ибо жирондисты все-таки навязали нам войну, — народ умирал с голоду! И народ умолял Конвент спасти его, установить цены на предметы первой необходимости, но жирондисты оставались глухи к его мольбам — они жалели только Людовика XVI.

Вот как обстояли дела в конце декабря и в начале января.

Недели за две до описываемых событий прошел слух, что Бернонвиль, который вместо Келлермана командовал армией, стоявшей на Мозеле, соединится с нами, чтобы вместе ударить по врагу, но он не смог продвинуться дальше Саарбрюккена, ибо пруссаки тотчас стянули большие силы к Пеллугену и Бибельтаузену, чтобы закрыть проходы в горах. Завязался бой, в котором отличились четвертый Мёртский батальон и вольные стрелки из Сен-Мориса; много говорили также и о доблести батальона Попенкура и девяносто шестого пехотного полна. После этой битвы тосканские драгуны и австрийцы из Гревенмакера стали хозяевами положения между Сааром и Рейном. Пруссаки навели мосты в Баккарахе и нескольких других местах, и нашим вольным гусарам, сопровождавшим обозы, направлявшиеся к нам из Ландау, Виссенбурга и других мест, нередко приходилось пускать в ход саблю против их сторонников.

Написал я Маргарите, рассказал ей про нашу жизнь — под дождем и снегом, в грязи; но ответа не приходило, и я решил, что, должно быть, пакет с письмами перехватили, ибо враг то и дело устраивал засады, и те, кого интересовал лишь суд над бывшим королем Людовиком XVI, перестали регулярно получать свои газеты. Словом, так я думал. Но вот как-то утром возвращаюсь я с караула и вижу: стоит в казарме, на лестнице, какой-то человек в блузе, а дядюшка Сом кричит мне сверху:

— Эй, Мишель, тебя тут спрашивают!

Смотрю: да ведь это Кентэн Мюро, старик, который возил почту из Пфальцбурга в Сааргемин и жил в ту пору возле Немецких ворот. Вы и представить себе не можете, до чего приятно в такую минуту увидеть земляка: от радости я готов был расцеловать его.

— Да никак это вы, дядюшка Мюро? — воскликнул я. — Господи! Неужто из наших краев?

— Откуда же еще, черт возьми! — со смехом ответил он. — Я тут привез тебе кое-что. Но посылка осталась в харчевне «Солнце» — там у меня повозка. Не стану же я таскать с собой корзину: сначала надо было найти тебя.

— Вы видели Маргариту? — спросил я.

— Ну, конечно, видел — ровно неделю тому назад у них в лавке, вместе с твоим братишкой Этьеном. И так она просила, чтоб я взял для тебя корзину, что я не выдержал и уступил. Постой-ка, — продолжал он и сунул руку под блузу, — тебе есть еще и письмо.

И он извлек из огромного, как у всех извозчиков, бумажника письмо; по почерку я сразу понял, что оно от Маргариты. Сердце у меня наполнилось радостью. Вокруг стоило много народу, и все глядели на меня. А мне хотелось прочесть письмо наедине, и потому, преодолев нетерпение, я сунул письмо в карман.

— Прекрасно, прекрасно, дядюшка Мюро! — воскликнул я. — Пойдем за корзиной!

Мы вышли, и всю дорогу я расспрашивал его про Маргариту, про дядюшку Жана, про моего отца, про того, про другого, но главным образом, конечно, про Маргариту: как она себя чувствует, да хорошо ли выглядит, да не грустит ли; спрашивал, разумеется, и про отца: в добром ли он здравии. Мюро едва успевал отвечать. Мы шли по улочкам, где толпилось множество народу, но я никого не видел — только и смотрел что на Мюро. А он на все мои расспросы отвечал:

— Ну, понятно, все здоровы. Маргарита свежа и весела, и дядюшка Жан не отстает от нее: у него все такой же толстый живот и усы, как у гусара.

Я же, слушая его, приговаривал:

— Вот хорошо-то!.. Очень хорошо!..

На меня точно пахнуло ароматом родных краев; я умиленно поглядывал на старика Кентэна Мюро, и он казался мне даже красивым, несмотря на большую бородавку у носа и маленькие, прикрытые набрякшими веками глазки, с желтыми, как солома, ресницами.

Но вот мы свернули в старинную улочку, где, говорят, родился тот, кто изобрел книгопечатанье, и я с удивлением увидел множество людей в блузах и бумажных колпаках или в треуголках и красных жилетах, которые толпились среди телег, запрудивших улицу. Они перекликались, обращаясь друг к другу по названию той местности, откуда кто приехал; в воздухе то и дело звучало: «Эй, Саарбург, Савери, Миттельброн…» — и названия других, знакомых мне, мест.

— Э, да вы, оказывается, не один приехали в Майнц? — заметил я, обращаясь к Мюро.

— Нет, — сказал он. — Нас здесь больше ста пятидесяти человек. Повозки наши реквизировали и заставили нас везти сюда порох, пушки и ядра. Почту сейчас возит мой сын Батист, а я приехал сюда вместо него. Похоже, что вас собираются запереть здесь.

— И на вас никто не напал, пока вы сюда ехали? — спросил я.

Он расхохотался и говорит:

— Пфальцбургская национальная гвардия проводила нас до Рорбаха, а оттуда нас конвоировало двести национальных драгун, которых прислали из Сент-Авольда. Первые три дня все шло хорошо, но на четвертый, после полудня, натерпелись мы страху между Ландау и Франкенталем. Ехали гуськом, ни о чем таком не думая, меж драгун, следовавших за нами по обочине, слева и справа от дороги, как вдруг человек десять драгун, ускакавших вперед, примчались обратно и говорят, что прямо на нас движется множество красных плащей и стычки не избежать. Вдоль дороги прокатилось: «Стой! Стой!» — глядим, с пригорка уже мчатся на нас всадники в меховых шапках, с длинными копьями.

— И вы не испугались, дядюшка Мюро?

— Испугался? Да ты что! — воскликнул он. — Смеяться надо мной вздумал, Мишель? Драгуны наши поскакали им навстречу, и под горой, в лощине, завязался бой. А мы смотрели на них с дороги. Тут вдруг с десяток этих мерзавцев отделились от остальных и, пока те продолжали биться, понеслись на нас. Скачут, а сами кричат на ломаном немецком языке, чтоб мы опрокинули повозки. Я ехал пятым или шестым; те, что были впереди меня, — удрали, и один из этих красных плащей, высокий чернявый парень, подскочил ко мне, с этакой злостью сунул пистолет под нос и велел распрягать лошадь.