История одного крестьянина. Том 2

Сантер же на большом коне, в распахнутом мундире и треуголке, съехавшей набок, задрав к небу свой длинный нос, скакал вдоль колонны; видно было, что он гордится тем, как она выглядит на марше — еще бы: колонна, растянувшаяся на добрых три с половиной лье! Какое величественное зрелище! Наверно, с сотворения мира ни одному генералу не приходила еще в голову мысль таким строем идти на врага.

Я знаю, что Сантер был хороший патриот, что он хорошо проявил себя во всех парижских событиях, но какое несчастье иметь такого генерала! Когда человек пользуется популярностью, его считают годным на все, и пусть он всю жизнь только чистил котлы, его могут взять да и назначить первым министром или главнокомандующим! Опять же все от невежества.

Словом, так мы двигались на Шоле, и колонна наша все растягивалась, ибо солдаты и кони чем дальше, тем больше уставали от тяжелых дорог. Погода по-прежнему была хорошая, ничто не омрачало нашего настроения. Примерно за пять часов пути мы прошли не одну бедную деревню, но не встретили нигде ни души, как вдруг, выйдя на высоты Корона, услышали в папоротниках дикий вопль, — от одного этого звука волосы у нас встали дыбом, — и в ту же минуту со всех сторон затрещали выстрелы, точно прорвало плотину на реке и вода хлынула в лощины. Вандейцы, словно волки, ринулись на нас! С криком «сдавайтесь!» они хватали под уздцы наших лошадей. И почему-то всю свою ярость направляли прежде всего против пушек. Никогда в жизни я еще не видел такой свалки и такого ожесточения. Пехота, которая тянулась где-то позади на расстоянии полулье от нас, должна была бы прийти к нам на выручку, но между нами и регулярными войсками шли ополченцы. Кавалерия не могла маневрировать среди всех этих живых изгородей, и конные жандармы помчались куда-то в сторону — якобы догонять беглецов, а по всей дороге — от Корона до Вийе — непрерывно трещали выстрелы и нарастал сопутствующий бегству гул.

Откуда-то вдруг появился офицер главного штаба и крикнул, чтобы мы установили наши пушки на холмах, справа и слева, но, к несчастью, вандейцы смешались с нами, и шло поголовное истребление друг друга прикладами и прибойниками. Какой-то старик, которого я буду помнить всю жизнь, сухой, тощий, без зубов, но с поистине железной хваткой, вцепился мне в горло и кричал что-то на своем вандейском наречии. Тут на косогоре возникло двое других — босые, штаны висят, на спутанных волосах какая-то шапчонка — и прыг прямо в кучу. Раненые лошади взвивались на дыбы, звякали цепи, трещали, сталкиваясь, фуры. Старик прижал меня к пушке. Я всадил ему саблю в живот по самую рукоятку; приподнялся и вижу: мерзавец возчик хочет перерезать постромки, чтобы удрать, — я наотмашь рубанул его по лицу.

Теперь я уже ни о чем не думал, кроме того, что повелевал мне долг: я крепко взял переднюю лошадь под уздцы и изо всей силы ткнул ее в бок; она разъярилась, и пушка сдвинулась с места, переваливая через горы трупов и раненых. Перед глазами у меня плыл туман. Товарищи мои — те, кто еще остался в живых, — принялись подталкивать сзади, и пушка полезла на откос. Там, наверху, вандейцы снова окружили нас, и бой разгорелся с новой силой. Нас бы всех перебили, если бы гусары Свободы (славный девятый полк) не пришли к нам на выручку и не расправились с этими бандитами. Они, словно ветер, вылетели на поле боя.

Еще трое моих товарищей пали, а чтобы зарядить пушку, надо было распрячь лошадей. Все наши снаряды остались внизу, на дороге; прибойники, банники, рычаги — все было сломано. Видя это и видя, что дикари возвращаются, я вскочил на лошадь и галопом погнал ее вниз. Ни ружейная пальба, ни крики — ничто уже на меня не действовало. Пушки, оставшиеся внизу, были для нас потеряны, — спасти я мог только свою. В отдалении два батальона департамента Сарта, бывалые солдаты, построившись в каре, прикрывали отступление. Я во весь опор помчался к ним. Я уже слышал, как картечь щелкает по камням, взметая облачка пыли. Вандейцы повернули против нас наши же пушки. Каково, когда тебя расстреливают из твоих же орудий!

Командир бригады, к которому я пробился вместе с моей пушкой, весь залитый кровью, вышел из рядов и сделал шагов двадцать мне навстречу.

— Твое имя, пушкарь? — спросил он, протягивая мне руку.

Я ответил:

— Мишель Бастьен, приписанный к роте Эры и Луары.

И орудие вошло в каре. На беду, не было снарядов и воспользоваться пушкой не представлялось возможным. Я тотчас соскочил на землю, удивляясь тому, что добрался сюда живой и невредимый, и очутился за линией огня. Я схватил ружье, патронташ и встал на опустевшее место. Как я был счастлив, когда надкусил свой первый патрон! Да, те, кто не испытал ярости, какую познаешь на войне, когда рядом с тобой убивают твоих товарищей, никогда не смогут понять, какое наслаждение вскинуть ружье, прицелиться, снова сунуть руку в патронташ. Как весело ты смеешься, как подмигиваешь товарищам!

И все же мы отступали, ибо картечь так и косила наших солдат; пришлось сомкнуть ряды. В первой же деревне позади нас мы обнаружили роту пеших жандармов и стрелков с берегов Дордони, засевших в домах, среди развалин. Деревня начала гореть — от пыжей вспыхнула соломенная крыша. Мы прошли левее и заняли позицию чуть подальше, у подножия лесистых холмов, где высилась колокольня другой деревни. Нам пришлось продержаться там до шести часов вечера, чтобы дать время ополченцам отступить и перегруппироваться. Вандейцы, как и мы, не могли протащить пушки через эти кустарники, тем не менее они с невероятной яростью продолжали нас атаковать.

Когда стемнело, они вдруг исчезли, почему — никто не знал. Добрый час мы прождали их, не выпуская из рук ружей — так все удивлены были, что их вдруг не стало. Но когда в деревнях пробило восемь часов, оба батальона принялись отступать и вышли на дорогу, тянувшуюся справа. Она была усеяна мертвыми и ранеными, павшими лошадьми, распряженными, разбитыми фурами, повозками. В долине то тут, то там еще стояло несколько батальонов. Оставшиеся в живых солдаты регулярных войск отправились на розыски беглецов. Со всех дорог и тропинок стали стекаться ополченцы, держа на плече палки с нанизанным на них хлебом. Вылезали они и из каменоломен, которых немало было в этом краю. Всю эту и две последующие ночи наша кавалерия ездила по округе, разыскивая их.

Мы же вернулись в Дуэ. Батальон департамента Сарта, в рядах которого я сражался, поместили в замок Фулона [80] , — парижане повесили его в начале революции. Из роты Эры и Луары вернулось пятнадцать пушкарей, привезли много раненых, а сколько народу отправили на тот свет вандейцы 17 сентября — одному богу известно; мы потеряли тогда восемнадцать пушек, все наши снаряды и тысячи доблестных патриотов. Вот как выглядело поражение при Короне. Я рассказал здесь все, что видел своими глазами, и хочу только повторить, что нет ничего хуже, когда люди считают, будто они на все способны, и смело берутся за самое трудное дело, за которое другие, в тысячу раз более знающие и отважные, из скромности не решились бы взяться. Гордость, тщеславие, глупость — это и ввергает тысячи честных людей в беду!

80

Фулон Франсуа-Жозеф (1717–1789) — главный военный интендант Франции, государственный советник и помощник военного министра, один из наиболее реакционных и ненавистных народу деятелей «старого режима». После взятия Бастилии был схвачен и повешен по обвинению в продовольственных махинациях, вызвавших голод в Париже.

В то время мы еще не все знали, — только через два дня стало известно, почему вандейцы к вечеру куда-то исчезли и перестали нас преследовать. Оказалось, что они стягивали свои силы, решив напасть на другую колонну, которой командовал генерал Дюгу и которая, как и наша, двигалась из Анже на Шоле, чтобы, согласно плану Канкло, окружить бандитов. А те подстерегли их в местечке, именуемом Решетчатый мост, и было этих бандитов столько, что четыре тысячи республиканцев остались лежать на земле; вся артиллерия, имущество и материальная часть попали в руки вандейцев, а пятьсот отцов семейства, набранные в Анже и окрестностях, были окружены у моста, и бандиты выполнили свою угрозу, расстреляв всех до единого.

Как только мы узнали эту печальную весть, поскольку у вандейцев было обыкновение после очередной расправы явиться в какой-нибудь крупный город на Луаре, разграбить его и засесть там, часть наших войск поспешила вернуться в Сомюр, — в том числе и я.

Бандиты расправились с нашей колонной 17-го в Короне, а с колонной генерала Дюгу — 19-го в Болье. 20-го мы двинулись в обратный путь. Все так и кипели от возмущения: подумать только, нас побили какие-то крестьяне, которые ничего не понимают в тактике, причем мы потеряли втрое больше народу, чем они.