История одного преступления

Вдруг из мрака нас окликнул сильный, смелый, звонкий голос:

— Кто идет?

— А! Вот они где! — воскликнул литейщик и начал свистать на какой-то особый лад.

— Сюда! — крикнул тот же голос.

Перед нами снова оказалась баррикада, отстоявшая от первой шагов на сто; она была немного выше и, насколько я мог различить, сложена из бочек, наполненных булыжниками. На гребне баррикады, между бочками, торчали колеса какой-то повозки; местами виднелись доски и балки. Сбоку был оставлен проход, еще более узкий, чем в первой баррикаде.

— Граждане, — спросил литейщик, углубляясь в проход, — сколько вас здесь?

Голос, окликнувший нас, ответил:

— Двое.

— И больше никого?

— Никого.

Действительно, их было двое; и вдвоем, во мраке, на этой пустынной улице, за грудой камней, они ожидали натиска целого полка.

Оба в блузах; оба рабочие; несколько патронов в кармане, ружье на плече.

— Значит, — с оттенком нетерпения в голосе продолжал литейщик, — наши друзья еще не пришли?

— Ну что ж, — сказал я, — подождем их.

Литейщик заговорил вполголоса с одним из защитников баррикады; по всей вероятности, он назвал ему мое имя; тот подошел, поздоровался и сказал:

— Гражданин депутат, скоро здесь будет жарко.

— Пока что, — ответил я смеясь, — здесь холодно.

Действительно, было холодно. Мостовая позади баррикады сплошь была разобрана, и улица превратилась в клоаку; вода доходила до щиколоток.

— Я вам говорю: будет жарко, — настаивал рабочий, — и вы хорошо сделаете, если уйдете подальше.

Литейщик положил руку ему на плечо и заявил:

— Товарищ, мы должны остаться здесь; встреча назначена совсем близко отсюда, в походном лазарете.

— Все равно, — упорствовал его собеседник; он был очень маленького роста и стоял на камне. — Гражданин депутат хорошо сделает, если уйдет подальше.

— Разве я не могу быть там, где вы? — возразил я.

Улица тонула во мраке, не видно было даже неба; с внутренней стороны баррикады, налево от прохода, чернел высокий дощатый забор, сквозь щели которого кое-где мерцал слабый свет. Позади забора врезался в темную высь шести- или семиэтажный дом; весь нижний этаж его ремонтировался и сплошь был загорожен этим забором. Полоска света, пробиваясь между досками, падала на противоположную стену и освещала выцветшую, изодранную афишу, на которой значилось: «Аньер. Гонки на воде. Большой бал».

— Найдется у вас еще ружье? — спросил литейщик того из рабочих, который был повыше ростом.

— Будь у нас три ружья, нас было бы трое, — ответил рабочий.

Низкорослый прибавил:

— Неужели вы думаете, что у нас нет желающих драться? Музыканты нашлись бы, да кларнетов не хватает.

Рядом с дощатым забором была узкая низенькая дверь, больше напоминавшая вход в жалкую лавчонку, чем в настоящий магазин. Окна лавки, куда вела эта дверь, были наглухо закрыты ставнями. Дверь тоже казалась запертой. Литейщик подошел и легонько толкнул ее. Она поддалась.

— Войдем, — сказал он мне.

Я вошел первый, он последовал за мной и тотчас плотно закрыл дверь. Мы находились в просторной комнате с низким потолком. Там было темно. Только из приотворенной двери, находившейся в глубине комнаты, слева от нас, тянулась полоска света. В полумраке мы смутно различали прилавок и печь, выкрашенную черной и белок краской.

Откуда-то, очевидно из соседней комнаты, где мерцал свет, доносилось сдавленное, глухое, прерывистое хрипенье. Литейщик быстро направился к приотворенной двери. Я последовал за ним, и мы вошли в какое-то убогое обширное помещение, где тускло горела сальная свеча. Теперь мы находились по ту сторону дощатого забора; только этот забор отделял нас от баррикады.

Убогое помещение находилось в том нижнем этаже, который ремонтировался. В правильных промежутках стояли железные столбы, выкрашенные в красный цвет и вделанные в каменные подножия кубической формы; они подпирали балки потолка. Спереди, против самой середины дощатого забора, огромный сруб поддерживал главную поперечную балку второго этажа, иначе говоря — нес на себе тяжесть всего дома. В углу лежали инструменты каменщиков, груда отбитой штукатурки и большая стремянка. Там и сям — стулья с соломенными сиденьями. Вместо пола — сырая земля. Рядом со столом, на котором стояли аптечные склянки и сальная свеча, старуха и девочка лет восьми щипали корпию. Старуха сидела на стуле, девочка — просто на корточках; перед ними стояла большая корзина, доверху набитая тряпьем. В глубине помещения царил полумрак; там, поодаль от стола, была навалена солома, на ней лежали три тюфяка. Хрипенье доносилось оттуда.

— Это и есть наш лазарет, — сказал мне литейщик.

Старуха повернула голову и, заметив нас, вздрогнула; но, увидев блузу литейщика, она успокоилась, встала и подошла к нам.

Литейщик шепнул ей несколько слов на ухо. Она ответила:

— Я никого не видела. — Помолчав, она сказала: — Но меня беспокоит, что муж еще не вернулся. Весь вечер не переставая стреляли из ружей.

На двух тюфяках, поодаль от стола, лежали двое раненых. Третий тюфяк был свободен и ожидал.

Раненому, лежавшему ближе ко мне, картечная пуля попала в живот. Это он хрипел. Старуха подошла к нему со свечой в руке и шепотом сказала нам:

— Если б только вы видели, какая у него рана! Мы напихали ему туда вот сколько корпии, — она указала на свой кулак.

Она продолжала:

— Ему самое большее двадцать пять лет. К утру он умрет.

Второй раненый был еще моложе: юнец лет восемнадцати.

— На нем был хороший черный сюртук, — сказала старуха, — наверно, студент.

У второго раненого вся нижняя часть лица была обвязана окровавленными тряпками. Старуха рассказала нам, что пуля попала ему в рот и раздробила челюсть. Он был в жару и смотрел на нас лихорадочно блестевшими глазами. Время от времени он протягивал правую руку к тазу с водой, в котором лежала губка и, прикладывая губку к лицу, сам смачивал повязку.

Мне показалось, что он смотрит на меня с каким-то особым вниманием. Я подошел к нему, наклонился и протянул ему руку; он крепко сжал ее.

Я спросил его:

— Разве вы меня знаете?

Он ответил да немым пожатием, растрогавшим меня до глубины души.

Обращаясь ко мне, литейщик сказал:

— Подождите здесь минутку, я сейчас вернусь. Посмотрю, нельзя ли где-нибудь раздобыть ружье.

Помолчав немного, он спросил:

— А вам ружье понадобится?

Я ответил:

— Нет. Я останусь здесь без ружья. Я только наполовину участвую в гражданской войне. Я готов умереть в борьбе, но убивать не хочу.

Я спросил, как ему кажется, придут ли его друзья. Он сказал, что не понимает, в чем тут дело, что людям из ассоциаций давно уже пора прийти, что эту баррикаду должны были защищать не два человека, а двадцать, да и самих баррикад на этой улице должны были построить не две, а десять, — наверно, что-нибудь случилось, — и добавил:

— Впрочем, я пойду на разведку; обещайте, что вы дождетесь меня здесь.