История рода Олексиных (сборник)

Россия гордилась войнами, гремевшими в начале и конце ее золотого девятнадцатого столетия. Первая спасла отечество и свергла власть гениального узурпатора; победы обещали свободу, и неисполнение мечтаний породило декабрь на Сенатской площади. Вторая подарила свободу другим, оставив России одни надежды, и бомба Гриневицкого была итогом этих напрасных надежд. Обманутые ожидания обладают странным свойством концентрироваться в динамите.

Часто выигрывая войны, Россия еще чаще проигрывала мир, ибо исход войны решает народ, а миром распоряжается правительство. И правительство, проиграв столь щедро оплаченный народом мир на Балканах, в порядке компенсации учредило бронзовую медаль для всех участников войны. А тем, чей подвиг оказался особо трудным, медаль полагалась серебряная, и получали ее защитники Шипки и герои «Баязетского сидения». Немного было уцелевших, и лишь одна семья в России могла похвастаться двумя серебряными медалями — семья майора в отставке Петра Игнатьевича Гедулянова. Вскоре после войны он поселился вместе с женой в станице Крымской, так и не выслужив заветного дворянства. Впрочем, он не жалеет об этом, занятый семьей, хозяйством и регулярными поездками в Тифлис, где живет одинокий, желчный, весьма неприятный отставной майор Штоквич. Он получил Георгия, тысячу рублей годового пенсиона и полную отставку: воздав должное, государь не счел возможным закрыть глаза на способ, которым Штоквич спас Армению от резни. У Гедуляновых двое детей, Тая счастлива и никогда не вспоминает, как везла когда-то в Тифлис перепуганного и жалкого Федора Олексина.

Полковник Федор Олексин тоже не вспоминает о прошлом. Он закончил Академию Генерального штаба, а после внезапной смерти своего покровителя Михаила Дмитриевича Скобелева сумел понравиться новому императору Александру III. Настоящее его блестяще, будущее прочно; может быть, поэтому он охотнее других навещает Варвару: она живет в подмосковном городишке, где ее супруг Роман Трифонович Хомяков ставит уже третью фабрику. Здесь тоже предпочитают не вспоминать вчерашнего и трезво взвешивать завтрашнее.

А завтрашнее беспокоит многих: в сумерках тревожно думается, какие знамена придут на смену угасающему русскому дворянству. Рев фабричных гудков глушит боевые кличи воинских труб, звон шпор уступает звону золота, и за разухабистыми канканами уже не слышна мазурка. Владельца Ясной Поляны, родовитого аристократа и известного всему миру писателя, очень тревожат глубокие трещины в фундаменте народной нравственности. Он ищет новый скрепляющий состав для нее в религиозном реформаторстве, создав собственное толкование христианства. Пророк опоздал к народу своему — его увели другие пророки, — но судьбе угодно было и здесь не обойтись без парадокса: первым апостолом нового учения стал народник и атеист Василий Иванович Олексин. Переехав из Ясной Поляны в Самару, он остался с Толстым навсегда. Наведавшись в гости, взял почитать последнюю работу Льва Николаевича: свод всех четырех канонических Евангелий. Труд этот настолько поразил Олексина, что он в считанные дни сделал краткое его изложение, попросив Толстого написать предисловие и заключение. Так родилось знаменитое «Евангелие Толстого», положившее начало религиозному движению толстовцев.

«Спасибо вам за хорошее письмо, дорогой Василий Иванович! Мы как будто забываем, что любим друг друга. Я не хочу этого забывать — не хочу забывать того, что я вам во многом обязан в том спокойствии и ясности моего миросозерцания, до которого я дошел…» —

писал Лев Николаевич в одном из писем в Самару, где Василий Иванович проповедовал новое учение с истинно олексинским упоением и восторгом, забыв о родных и близких. Грядущее уже требовало безоглядного служения однажды избранной идее.

Тихий Смоленск тоже ждал нового века. Тетушка Софья Гавриловна, с трудом передвигаясь на опухших ногах, предостерегала от соблазнов и безверия. Иван уехал в Петербург, в Технологический институт, а все дела по дому вели теперь Леночка и Дуняша. После переезда Василия в Самару Маша вернулась домой, и здесь ее разыскал-таки однорукий Аверьян Леонидович Беневоленский.

Сумерки XIX столетия были мрачными и на редкость долгими. Заря утренняя не спешила сменить зарю вечернюю: темный фон российского самодержавия и так был пронизан зарницами грядущих революций. И одна из этих зарниц полыхнула ясным морозным днем в одном из окраинных губернских городов.

Приказчик торговых рядов Пров Ситников первым приметил молодую, хорошо одетую даму с большой меховой муфтой. Оценив как собственные достоинства, так и новомодную короткую стрижку незнакомки, приказчик мелким бесом подскакал поближе, но был настолько оглушен отповедью на безукоризненном французском языке, что тут же ретировался. Впоследствии он сообщил полиции, что продолжал издалека наблюдать за дамой, поскольку его, Прова Ситникова, удивила ее нервозность, он даже хотел снова подойти, но тут из-за угла вылетели открытые сани, в которых губернатор имел обыкновение каждое утро кататься по городу. Увидев их, незнакомка шагнула к мостовой, подняла муфту и… замерла: по обе стороны губернатора сидели дети. Девочка и мальчик — веселые, озорные, розовые от ветра и мороза. Дама повернулась к ним спиной и упала в сугроб, накрыв собою муфту. Раздался взрыв, от которого пострадала только покойная Мария Олексина, дворянка Смоленской губернии, покушавшаяся, как установило следствие, на жизнь губернатора.

…Уходил XIX век, и те из Олексиных, которые не смогли приспособиться к новому порядку вещей, уходили вместе с ним, не зная, что именно они и оставляют в наследство грядущему то, чем были богаты: свою незапятнанную честь. Ради этого стоило жить и стоило умирать.

3. Утоли моя печали…

Глава первая

1

— Ну как, Наденька, прошел первый день в гимназии? — спросил Роман Трифонович сестру жены. Втайне он считал девочку своей воспитанницей. — Какие сделала открытия?

— Открытие одно, но зато огорчительное, — очень серьезно ответила восьмилетняя гимназистка.

— И что же тебя огорчило?

— Нам задали выдумать пример на сложение. Все девочки складывали яблоки, конфеты или плюшевых зайчиков с куклами, а я, дядя Роман, взяла да и сложила всех своих пятерых братьев и одну сестру. Знаешь, сколько им всем вместе лет? Сто сорок три года ровнехонько, можешь себе представить? А потом, когда я разделила общую сумму на свои восемь лет, получилось, что семья старше меня в семнадцать с половиной раз. В семнадцать с половиной! Это же ужас какой-то…

Наденька была так потрясена собственным открытием, что тяжело вздохнула и угнетенно покачала головой. А Роман Трифонович с трудом спрятал улыбку.

— И как же оценили твой титанический труд?

— Меня похвалили и поставили «пять», но я все равно очень и очень расстроена.

— Отчего же, Надюша?

— Как же трудно быть младшей в большущей семье, если бы ты только знал, дядя Роман! В семнадцать с половиной раз труднее, чем обычной девочке с одним братом.

— И в самом деле, — Хомяков удивленно пожал плечами. — Как же теперь быть?

— Надо поступать по-своему, вот и все.

Наденька и впрямь оказалась самой младшей во всей рано осиротевшей семье Олексиных — даже Георгий родился на четыре года раньше, хотя остальные братья и сестры были погодками. И явилась-то Наденька на свет нежданно-негаданно, получив все шансы стать балованной игрушкой для всей огромной семьи, если бы не чреда последовавших трагедий.

Наденьке исполнилось всего два года, когда внезапно скончалась мама. Умерла вдруг, мгновенно, упав лицом в грядку, которую так упрямо любила полоть на рассвете. Умерла одна, а осиротели все одиннадцать: десять детей и отец, оставшийся без нежного всепрощения и преданной негромкой любви. А через год, защищая честь девушки, на дуэли погиб брат, портупей-юнкер Владимир. За ним вскоре последовал отец, потрясенный и этой потерей, и сообщением, что его тайная гордость и надежда старший сын Гавриил Олексин угодил в турецкий плен, сражаясь за свободу Сербии. Из того плена Гавриил бежал сам, а вот из плена собственной чести убежать не смог и пустил себе пулю в сердце, не пожелав разделить с императором Александром Вторым политического предательства болгарского народа. А спустя два года сестра Маша прикрыла собственным телом бомбу, которую сама же и намеревалась метнуть в уфимского губернатора. Только в тот морозный солнечный день в санях рядом с губернатором оказались дети, а бомба уже была приведена в действие, и у Машеньки не оказалось иного выбора…

Так уж случилось в их семье: пять смертей за четыре года. Но семейные трагедии Наденьку в общем-то пощадили. И потому, что она была еще очень мала, и потому, что старшие берегли ее, как могли и умели. Для них Наденька навсегда осталась маленькой: обстоятельство, способное беспредельно избаловать натуру бездеятельную, но вселяющее непреодолимую потребность доказательств самостоятельности в натуре активной и весьма самолюбивой.

Из десяти братьев и сестер в живых осталось семеро, и шестеро из них покинули родимое гнездо. В родовом имении Высоком теперь жил только Ваня, ныне — Иван Иванович, с успехом закончивший Петербургскую «Техноложку» сразу же после русско-турецкой войны. Он получил весьма выгодное казенное место в Варшаве, но затем ушел со службы из-за трагедии уже личного свойства. Служил землемером при Ельнинской управе, учительствовал, а выезжал редко и, как говорили, начал попивать.