История рода Олексиных (сборник)

Там пробурчали что-то невразумительное. Дежурный посторонился, пропуская Старшова, и плотно прикрыл за ним дверь.

Леонид остался у порога, оглядывая небольшой кабинет с письменным столом, широким диваном и тяжелым купеческим сейфом в углу. Спиной к нему у окна стоял коренастый человек во френче с аккуратной кобурой браунинга на офицерском ремне. Он молчал, и Старшов молчал тоже.

— Хорошо ты влип, — сказал хозяин кабинета и повернулся.

— Барон?.. — шепотом удивился Старшов.

— Титулы отменены, — фон Гроссе опустился в кресло за столом. — Садись. — Полистал папку, лежавшую перед ним, захлопнул, поднял усталые, в рыжих ресницах глаза. — Избиение помощника Дыбенко при исполнении служебных обязанностей, сопротивление караулу, болтовни на двадцать страниц донесений.

Все было не так, но Леониду не хотелось ничего объяснять. Не только потому, что это унижало, а потому, что никакие разъяснения бывшему другу были не нужны: фон Гроссе вызывал его не для объяснений.

— Стоит веселому рыжему немцу дорасти до солидного кресла, как у него сразу же меняется тон.

— Твое счастье, что удалось разыскать Давида Филькевича.

— Я не знаю никакого Филькевича.

— Дыбенко настаивал на расстреле, — не слушая, продолжал фон Гроссе, — однако деньги, как всегда, перевесили.

— Насколько помню, я ударил Железнякова. Дыбенко вообще тогда не было. И причем деньги? Какие деньги?

— Не помнишь, и слава Богу. А мы все помним.

— Кто — мы?

— Чека, — Гроссе с удовольствием произнес это слово и с удовольствием наблюдал за Старшовым. — Ладно, уговорили мы Павла, свое ты отсидел, и теперь вопрос, что с тобой делать.

— Если я свободен, то отправь меня в Княжое. К Варе и детям. Я — учитель, буду учить детей. Ведь должен же кто-то их учить?

— Кто-то должен учить, а кто-то — воевать.

— За Дыбенко с Железняковым?

— За Россию.

— Россию предали на Учредительном собрании. С моей помощью.

— Тем более ты обязан помочь воскресить ее в новом качестве.

— А если я сбегу, барон? Я столько грязи нахлебался, столько подлости повидал, что… — Старшов вдруг подался вперед. — А что, если Россия — там, на юге? А что, если я не выдержу здесь, на севере?

Гроссе достал из ящика стола пачку папирос, бросил Старшову.

— Закури и успокойся. Не перебежишь ты по двум причинам. Первая; ты — человек чести и будешь держать слово, которое дашь мне.

— А если не дам?

— Кури, Старшов, кури. Вторая причина в том, что ты любишь Варвару и детей больше себя. Редкое качество, искренне завидую.

— Варвара? Причем здесь…

— Сколько раз ты заполнял анкеты, старательно указывая, где проживает твоя семья и как проще всего ее найти?

— Анкеты? Но это же для жалованья. Чтобы пересылали семье.

— Никто твоей семье ничего не пересылает, потому что новой армии еще нет, а коли ее нет, то нет и жалованья. Но есть Смоленск и усадьба в Княжом. И лучше подумай о том, как служить в той армии, которую мы создаем.

Старшов подавленно молчал. Намек фон Гроссе был куда страшнее той провокации на Учредительном собрании, в которой его заставили участвовать. Он понимал, что Гроссе в этом не виноват, что он просто предупредил его о последствиях… Нет, не о последствиях, а о том, что он, бывший поручик Старшов, отвечает за жизнь своей семьи отнюдь не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. Что Варя, Мишка, Руфиночка, калека-генерал, все близкие, безмерно дорогие ему люди отныне стали заложниками его беспрекословного послушания новым властям и что только это беспрекословное послушание и есть единственная гарантия их безопасности. Он вдруг почему-то вспомнил о тихом, многодетном подполковнике Коровине, покорно ожидающем расстрела в глухом каземате, но просить о нем, как просил когда-то, не рискнул, потому что ощущал себя иным, а может быть, и стал иным.

— Ты тоже указывал в анкетах, где живет Сусанна?

— Сусанна погибла, — помолчав, тускло сказал Гроссе. — Застрелили, когда она выступала на митинге у казаков.

— Извини, я…

— Ты даешь мне слово? Мне лично, без всяких расписок.

— Слово офицера, барон, — помолчав, тихо сказал Старшов. — Только избавь меня от Дыбенко.

— От Дыбенко избавлю, а в армию пока направить не могу. Ты приписан к Балтфлоту, но есть выход. За тебя ходатайствовал Арбузов. Он уводит отряд на Северо-Западный фронт.

— И мне в таком виде к нему являться?

— Полушубок мы выдадим. Полушубок, папаху, портупею. А оружием он тебя обеспечит, если сочтет нужным. Мой помощник все сделает и доставит тебя к Арбузову. — Гроссе встал, обошел стол. — Прости, Леонид, но больше я помочь тебе не в силах. Ничем. Думай сам. Обнимемся на прощанье?

И сграбастал Старшова сильными рыжими ручищами.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Владимир добрался до Вязьмы без особых приключений, но рискнул подойти к домику бывшего начальника запасного батальона Савелия Дмитриевича Нетребина лишь поздним вечером. Не только потому, что днем боялся нежелательных встреч, но и потому, что надеялся: не выгонят. Не вышвырнут из теплого дома на холодный дождь со снегом, в опасную тьму притихшего городка. Да и врать при лампе казалось и проще, и легче. Он промок и продрог, но нарочно ходил под дождем, чтобы стать совсем жалким, чтобы ради жалости не выгнали бы прямо с порога. Здесь обитала его последняя надежда, его спасение, и он долго репетировал речь, которую скажет взволнованно и страстно. Только бы не стали расспрашивать через дверь, только бы выдержать, пока появится Лида, увидит его, мокрого, жалкого, но искренне страдающего и умоляющего ее о прощении.

На стук открыл сам хозяин с лампой в руке. Сени были тесными и узкими, дверь в комнату плотно прикрыта, Нетребин высоко держал лампу, освещая вошедшего, и, видимо, узнал его, потому что лицо сразу стало суровым. И Владимир, сбитый с толку непредугаданными обстоятельствами, вместо пылких речей рухнул у порога на колени.

— Простите меня. Умоляю. Ради Бога.

— Уходите, — тихо сказал Савелий Дмитриевич, преодолев первое удивление. — Это — наглость, молодой человек.

— Папа, кто там? — громко спросили из-за двери.

— Это так, случайно. Это не к нам.

— Лидочка! — закричал Владимир. — Лидочка, родная, любимая, я виноват веред тобой, безмерно виноват!

— Извольте покинуть… — понизив голос до шепота, начал было Нетребин, но было уже поздно; Лидочка распахнула комнатную дверь.

— Вы?..

Она стояла в освещенной дверной раме в наброшенном на плечи вязаном платке, обеими руками упираясь в косяки. Лица ее Владимир не видел, но уловил в тоне что-то настолько обещающее, что на коленях пополз вперед, огибая подполковника.