История России. Алексей Михайлович Тишайший

19 апреля отправился к Хмельницкому окольничий Федор Васильевич Бутурлин да дьяк Василий Михайлов. 23 мая приехали они в Гоголево, где были встречены стариком Астафьем Выговским и священниками с образами и хоругвями; Выговский просил послов проводить честные иконы до церкви, а из церкви позвал их к себе обедать. За обедом Бутурлин начал расспрашивать старика о делах малороссийских, и Астафий, выславши всех людей вон, начал говорить: «В прошлом году, когда царские послы, князь Одоевский с товарищами, заключили с поляками мирный договор, то по указу царского величества отправлены были туда, в Вильну, и посланцы от гетмана Богдана Хмельницкого и всего Войска Запорожского. Когда эти посланцы приехали назад, то, ухватя гетмана за ноги и облившись слезами, завопили: «Сгинуло Войско Запорожское в Малой России, нет ему помощи ниоткуда, некуда ему деться! На каких мерах у царских послов с польскими комиссарами учинился договор, про то нам отнюдь ничего неведомо: царские послы не только с нами ни о чем не советовались, не только в посольский шатер не пускали, но и до шатерных пол далеко не допускали, словно псов в церковь; а ляхи нам сказывали, что царские послы постановили договор по поляновским статьям, и Войску Запорожскому со всею Малороссиею быть в королевской стороне по-прежнему, и если козаки в послушании у ляхов не будут, то царское величество станет ляхам на козаков помогать». Выслушав эти вести, полковники начали быть в великом сомнении, какими это мерами так над ними учинилось? А гетман Хмельницкий, как шальной, в исступлении ума завопил: «Дети, не горюйте, я уже знаю, как сделать; надобно отступить от царской руки, а пойдем, где великий владыка повелит быть, не под христианским государем, так под бусурманом». И велел посылать по всем полковникам, звать на раду. Тут сын мой, писарь Иван, ухватясь за ноги гетмана, стал говорить ему наедине: «Гетман, надобно это дело делать без запальчивости, разузнать, как что сделано, послать к царскому величеству и проведать подлинно, за какие наши вины так сделано? А присяга дело великое, нарушить ее нельзя, за это сам высший творец будет мстителем». И к полковникам, которые в то время были при гетмане, сын мой забегал и говорил с плачем, чтоб не отлучаться от высокой руки царского величества и не слыть по всему свету изменниками. Гетман сына моего не послушал, прямо отказал, что никак нельзя остаться под царскою рукою за такое государево немилосердие. Дети мои, Иван и Данило, уговаривали полковников, чтоб не делать этого, собрали раду, и на раде полковники гетману отказали впрямь, что они от государя не отступят и по всему свету изменниками слыть не хотят: нестаточное дело, говорили они, чтоб царское величество, показав свое милосердие надо всеми нами, высвободи нас от неприятельских рук, отдал бы опять врагам христианским. И едва гетмана уговорили. А Богдан Хмельницкий сильно ошалел и в болезни на всякого сердится: лучше умереть или побежать куда, чтоб только его не видать. Сын мой, писарь Иван, говорил мне, что «на гетманово злодейство и неправду никакими мерами угодить нельзя: если б не ты да не матка, то я бы давно от горести сердечной побежал к царскому величеству или в иные государства; и для верной услуги царскому величеству теперь сын мой, Иван, женился на шляхтянке благочестивой христианской веры, на дочери Богдана Станеевича, у которого маетности в Оршанском повете, на своих землях они и Кутеинский монастырь построили, а другой мой сын, Константин, женился на дочери Ивана Мещерского, и хотят бить челом великому государю, чтоб велел маетности их дать им, так же как царская милость была и к иным шляхтичам».

3 июня, не доезжая до Чигирина верст за десять, Бутурлин был встречен миргородским полковником Григорием Лесницким, который объявил о себе, что он сделан наказным гетманом над всем Войском Запорожским, чтоб идти против крымского хана; стоит он в десяти верстах от Чигирина и сбирается с войском, а крымский хан со всеми ордами переправился за Днепр под Очаковом и стоит в недальних местах. «Теперь, – говорил Лесницкий, – слух до нас доходит, что его царское величество, неизвестно по каким нашим винам, гнев свой на нас положил и хочет послать на нас ратных воинских людей; однако мы жен своих и детей оставим без всякого спасенья, хотя и постигнет нас меч его царского величества; мы подложим головы свои под меч этот безо всякого сопротивления: буди во всем воля великого государя нашего».

Бутурлин отвечал: «Это вам кто-нибудь наговорил воровски, на ссору: великий государь держит вас в своей милости и жалованье, и вам бы ему служить, а воровским речам, смутным речам не верить, а служба ваша у великого государя забвенна не будет».

Верст за пять от Чигирина встретили Бутурлина сын Хмельницкого Юрий, писарь Выговский, есаул Иван Ковалевский, с ними козаков конных человек с двести; Юрий сказал Бутурлину: «Не прогневайтесь, что отец мой сам не выехал к вам навстречу: он очень болен». На другой день Бутурлин был у гетмана, которого нашел в постели. По причине болезни Богдан отказался слушать речи посольские о великих государевых делах, отложил до другого раза; Бутурлин за это отказался было обедать у него, но потом согласился, когда гетман объявил, что он почтет это за знак государевой немилости к нему. За стол сели и потчивали послов гетманова жена Анна и дочь Катерина, жена Данила Выговского, писарь Иван Выговский и есаул Иван Ковалевский, а сам гетман за столом сидеть не смог, лежал на постели. В половине стола Богдан велел налить себе кубок венгерского, встал и, поддерживаемый слугами, пил за здоровье государя, царского семейства, за патриарха Никона, милостивого заступника и ходатая.

На другой день Бутурлин расспрашивал писаря Выговского о вестях; тот, взирая на образ Спасов, перекрестя лице свое, с великими клятвами говорил, что Хмельницкий и он, писарь, и все Войско Запорожское великому государю во всем истинные слуги и подданные без всякой шатости; с шведским королем, с Рагоци, с молдаванами и волохами гетман соединился не для чего иного, только на славу, честь и хвалу великому государю. Великий государь с поляками договор велел учинить по поляновским статьям, Войску Запорожскому быть по-прежнему в Короне Польской; гетман и все Войско Запорожское о том опечалились, а поляки обрадовались покою, начали злохитрствовать, забегать во многие государства, чтоб они вместе с ними Войско Запорожское и православных христиан воевали. Тогда гетман послал к венгерскому, молдавскому и волошскому владетелям о дружбе; те обрадовались и присягнули в вечной дружбе. Это сделано великому государю на вечную славу, что такие честные владетели царского величества подданным учинились в дружбе и братстве и на недругов великого государя в соединении; а полковник Антон Жданович ходил на поляков не для того, чтоб Рагоци быть на Короне Польской, а только для того, чтоб поляки с окрестными государями дружбою не сносились и подданных царского величества не разоряли. Бутурлин отвечал: «Нам в великое подивленье, какими мерами то чинится, что у гетмана и Войска Запорожского с неприятелем царского величества, шведским королем, ссылка и соединение, и всякое доброхотство от великого государя переносится на шведского короля да на Рагоци венгерского, и Войско Запорожское всякое вспоможенье чинит неприятелям царского величества без воли и повеленья великого государя. Делаете вы это, забыв страх Божий и свое обещание, данное пред св. Евангелием; Корону Польскую, на которую избрали великого государя нашего, разоряете, крови христианские проливаете, православным церквам Божиим и православным христианам, живущим в Польше, от кальвинов разорение и осквернение чинится многое, так что и слышать страшно: блюдитесь, чтоб вам за такие неправды не навести на себя гнева Божия!»

С. Васильковский. Морская бухта. Конец XIX в.

Наконец Богдан прислал звать к себе Бутурлина на личное свидание. Посол повторил и ему те же самые слова, какие говорил Выговскому. Богдан вспыхнул. «От шведского короля, – сказал он, – я никогда отлучен не буду, потому что у нас дружба давняя, больше шести лет; шведы люди правдивые, всякую дружбу и приязнь додерживают, слово свое держат; а царское величество надо мною и надо всем войском учинил было немилосердие свое: помирясь с поляками, хотел было нас отдать им в руки; а теперь слух до нас доходит, что государь изволил послать из Вильны против нас, шведов и венгров, ляхам на помощь 20 000 ратных людей; а мы, когда еще и не были у царского величества в подданстве, великому государю служили, крымского хана воевать московские украйны не пускали девять лет, и теперь мы от царской высокой руки неотступны и идем воевать с неприятелями царского величества, хотя бы мне от нынешней моей болезни и смерть приключилась, для того везем с собою и гроб. Вере христианской никогда я разорителем не буду: были с нами в союзе и бусурманы, крымские татары, и те меня слушали, бились за церкви Божии и за веру православную. Великому государю во всем воля; только мне диво, что бояре ему ничего доброго не посоветуют: Короною Польскою еще не овладели и мира в совершенье еще не привели, а уже с другим государством, со шведами, войну начали, а шведский король силен, у него в союзе шестнадцать земель; и если бы я не соединился со шведами, венграми, молдаванами и волохами, то соединились бы с ними поляки, и нас всех в Малой России вырубили бы и выжгли, царского величества рати к нам на помощь не подоспели, мы бы все сгинули, а потом и Российскому государству было бы нерадостно ж».

Бутурлин отвечал: «Гетман! Стыдно тебе говорить такие непристойные слова! Надобно бы тебе помнить Бога и присягу свою, как обещался великому государю служить и прямить и всякого добра хотеть; надобно было тебе помнить царского величества милость и от неприятелей оборону; а теперь за помощию Войска Запорожского шведский король и Рагоци побрали в Польше много городов и великое, неизреченное богатство пограбили; блюдитесь, чтоб вам за ваши неправды не навести на себя гнева Божия! Когда победою царского величества поляки учинились бессильны, то на разоренье и на грабеж много у вас друзей стало; а как неприятели ваши, польские и литовские люди, вам были страшны и сильны, то освободиться от них никто вам не помог, только один великий государь наш. Когда вам от неприятелей было тесно, то ты, гетман, с послами великого государя говаривал поласковее, а теперь ты говоришь с большими пыхами, неведомо по какой мере. Тебе самому памятно, как приходил я со многими ратными людьми тебе на помощь против поляков и крымских татар: в то время ты был очень низок и к нам держал любовь большую; носи платье разноцветное, а слово держи одинакое. Неправды шведского короля не только великому государю нельзя было терпеть, но и ты бы не стерпел; а служба твоя великому государю известна и никогда у него забвенна не будет; теперь великий государь тебя держит в милости и великой чести, и вперед на царскую милость будь надежен, а непристойные и высокие меры от себя отложи. У великого государя и в мысли того не было, чтоб отдать вас польскому королю, да и то дело несхожее, что государь послал на вас из Вильны 20 000 ратных людей: это кто-нибудь сказал на ссору, так тебе бы этому не верить; царское величество вас всех, православных христиан единоверных, держит в своей милости».

Резкая правда в начале речи и мягкий конец произвели свое действие; старик приутих и отвечал: «Я верный подданный царского величества и никогда от его высокой руки не отлучусь; царского величества милость и оборона нам памятны, и за то готовы мы также царскому величеству служить и голов своих не щадить. Только теперь дайте мне покой; подумавши обо всем, вам ответ учиним в другое время потому: я страдаю от тяжкой болезни, не могу говорить». Постлали скатерть на стол, и больной попросил Бутурлина по-приятельски отобедать у него чем Бог послал; жена и дочь его по-прежнему потчевали.

На другой день, 10 июня, пришел к Бутурлину писарь Выговский и сказал: «Гетман велел вам сказать добрый день и о вашем здоровье спросить, на вчерашнее же не сердитесь, потому что гетман очень болен, простите, что в тяжкой своей болезни запальчиво говорил: в болезни своей теперь на всех сердится, уже нрав такой, нас всех бранит, подойти нельзя! Гетман велел спросить: донес ли царскому величеству стольник Кикин о желании гетманском написать к шведскому королю о его неправдах?» Бутурлин отвечал, что Кикин донес об этом: пусть гетман пишет к королю и пусть тот исправится пред государем. «Но, – прибавил посол, – перехвачена литовскими людьми грамота гетманская к шведскому королю, в которой Хмельницкий пишет, подкрепляя договор свой с королем и ожидая от него великих послов». Выговский отвечал: «Шведские послы должны быть сюда скоро; но в грамоте не написано, что гетман подкрепляет договор свой, гетман писал только о дружбе, приязни и любви». Бутурлин сказал на это: «Писарь Иван Выговский! Помни к себе милость и жалованье великого государя, служи и работай ему истинным сердцем, правою душою, безо всякой хитрости и обману, а у царского величества твоя служба и работа незабвенна!» Выговский по обычаю своему клялся страшными клятвами, что служит великому государю всею душою, гетмана и полковников укрепляет и от всякой шатости отводит, и в знак прямой службы и верного подданства женился на православной, и хочет просить, чтоб тестевы имения в Оршанском повете перешли к нему и жене его, а он великому государю верный подданный до конца жизни.

12 июня приехали к гетману шведские и венгерские послы; Бутурлин послал за Выговским и спросил его: зачем приехали послы? Писарь отвечал, что Карл Х прислал о дружбе и любви с гетманом и со всем Войском Запорожским. 13 числа гетман прислал звать к себе царских посланных на разговор и встретил их такою речью: «Уверяю, что ни я, ни кто другой из живущих в Малой России от высокой руки царского величества не отступен; просим вас донести до царского величества наше моление и просьбу, чтоб великий государь не верил обличениям на нас, а что мы прибрали к себе в товарищество шведа и Рагоци, не обославшись с великим государем, то это сделали мы из страха, потому что ляхи задают фантазии великие, под клятвою утверждают, что царское величество нас отдал им, да и для того, чтоб ляхи не соединились со шведом и Рагоци. Думаем, что швед мирному договору будет рад, а если мириться не захочет, то в то время на шведского короля иной способ учиним; а теперь бы начатое дело с ляхами к концу привесть, чтоб всеми великими потугами с обеих сторон, и с царского величества, и с шведской, ляхов бить, до конца искоренить и с другими государствами соединиться не дать; а мы знаем наверное, что словом ляхи великого государя на корону избирали, а делом никак то не сталось, как видно из грамоты их к султану, которую я отослал к царскому величеству».

Бутурлин, ничего не отвечая на это, начал свои речи. «В прошлом, 1655 году ходили вы на ляхов вместе с боярином Васильем Васильевичем Бутурлиным, пришли под первый город Гусятин, боярского полка люди начали к нему приступать и на город взошли, а ты, гетман, велел их от города отбивать, и на том отбое многих людей посекли, а по тем людям, которые взошли было на город, из пушек стреляли. Боярин послал к тебе дворян спросить, что это значит? Ты отвечал, что гусятинцы прислали к тебе бить челом, что сдадутся. Когда подо Львов подошли государевы ратные люди и хотели над ним чинить промысл, то ты, гетман, промысла никакого чинить не дал, а взял с города пятьдесят тысяч золотых червонных; а как посылали под Люблин Данила Выговского да Петра Потемкина, то в Люблине взяты взятьем только посады, а замочек сдался, и в замочке этом тамошним людям тесноты никакой не чинили же и людей не выводили. А теперь, которая шляхта великому государю присягнула и на маетности свои получила жалованные грамоты, чтоб жить безопасно, то черкасы Нечаева полка разоряют ее, из маетностей выгоняют, иных побивают, крестьян от пашни отлучили и произвели такой голод, какого давно не слыхано, не только что мертвечину и всякую нечистоту, но и человеческое мясо едят: и, на то смотря, другим полякам в Литве под царскую руку поддаваться опасно. Когда полномочные царские послы говорили с польскими комиссарами в Вильне об избрании царского величества на Корону Польскую и польские комиссары соглашались, лишь бы только права и вольности их не были нарушены и маетностей не отнимали, в то время ты, гетман, во всем полагался на государское изволение, а теперь говорил стольнику Кикину и дьяку Фомину, что если царское величество с польским королем и помирится, то ты с поляками никогда в согласии не будешь, либо их разоришь, либо сам пропадешь. Таким образом, в словах твоих нет постоянства: сперва ты под Гусятином говорил: хотя бы поддавались не только поляки, но и татары и жиды, и тех для чего не принять? Теснить их ни в чем не годится; а теперь поляки сами желают быть под царскою рукою, и тебе какое приобретение, если от вашего гонения и тесноты они поддадутся шведскому королю или Рагоци?»

Гетман отвечал: «Правда, что под Гусятином города добывать мы не давали, не потому, что ляхов берегли, а потому, что в тех городах много православных христиан, а мыслили мы начальное и главное дело: вой ска кварцяные и гетманов побивши, идти далее, в Польшу, и там добывать коронных городов, в которых ляхи живут. Но этому нашему замыслу послушными быть не захотели, пошли за грабежом и гонялись за корыстью. А со Львова хотя что и взято, и то роздано ратным бедным людям. Мы знаем, кто сами себе честь получили больше того, но мы их перед царским величеством не выдаем, чтоб царское величество над нами милость показал, тем, которые доносят на нас невинно, верить не велел; а я хотя бы и шальной был, то не мог бы велеть побивать из пушек царских людей, единоверных православных христиан. К Ивану Нечаю послал я нарочно листы, чтоб шляхте кривд никаких не чинили».