История русского романа. Том 1

А. Г. Цейтлин впервые обратил внимание на опубликованное в 1859 году в «Отечественных записках» письмо из Симбирска — отклик на первые две части романа «Обломов». [792] В этой очень знаменательной первой критической оценке романа автор (Н. Соколовский) утверждал: «Обломовцы встречаются везде… Мы привыкли их видеть и в лице той части нашей пишущей и воюющей братии, заветная мечта которой дослужиться до тепленького местечка, нажить себе всякими путями состояньице и затем почить на пожатых лаврах (об этом буквально мечтал и Обломов в разговорах со Штольцем, — Н. П.)…; и в помещике, проводящем, за малыми исключениями, свои годы в отъезжем поле за благородным заня-

792

А. Г. Цейтлин. И. А. Гончаров. Изд. АН СССР, М., 1950, стр. 193 и сл.

тием травли зайцев; и в промышленнике, кое-как сколотившем себе копейку… Всё это обломовцы… Словом, обломовцы все те, которые на труд смотрят, как на наказание, а на отдых и лень, как на райское блаженство». [793] Несколько позже Добролюбов также укажет на то, что еще рано писать надгробное слово Обломовке, что «в каждом из нас сидит значительная часть Обломова».

«Если я, — рассуждал великий критик, — вижу теперь помещика, толкующего о правах человечества и о необходимости развития личности, — я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.

793

«Отечественные записки», 1859, т. 124, № 5, отд. III, стр. 72, 73.

«Если встречаю чиновника, жалующегося на запутанность и обременительность делопроизводства, он — Обломов.

«Если слышу от офицера жалобы на утомительпость парадов и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага и т. п. — я не сомневаюсь, что он Обломов.

«Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупотреблений и радость о том, что наконец сделано то, чего мы давно надеялись и желали, — я думаю, что это всё пишут из Обломовки.

«Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет с неуменынающимся жаром рассказывающих всё те же самые (а иногда и новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях, о беззакониях всякого рода, — я невольно чувствую, что я перенесен в старую Обломовку». [794]

794

Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. II, стр. 31, 30.

Исключительную психологическую широту образа Обломова, который, но справедливому замечанию А. Г. Цейтлина, более чем тип, а скорее аллегорический портрет целого уклада жизни, имел в виду и В. И. Ленин, когда в докладе «О международном и внутреннем положении Советской республики» (1922) говорил: «…Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел» [795]

795

В. И. Ленин, Сочинения, т. 33, стр. 197.

В словах Добролюбова и Ленина нашли отражение существеннейшие особенности художественной типизации и индивидуализации в гениальных творениях литературы. С точки зрения социального, исторического содержания, Манилов, Обломов или Цорфирий Головлев принадлежат к кругу помещичьих типов дореформенной и пореформенной России. Но, с точки зрения психологического и нравственного содержания, они неизмеримо шире породившей их почвы, выходят за рамки своего времени. Эти образы стали нарицательными, сделались мировыми типами, имеющими значение в истории разных поколений, в судьбах различных народов и общественных классов.

В образе Обломова Гончаров дал, по словам Горького, «правдивейшее изображение дворянства». [796] Как увидим далее, это изображение не было сатирическим, как у Гоголя в «Мертвых душах». Более того, романист старательно отмечает всё то положительное, что было в нравственном облике Ильи Ильича, он иногда даже впадает в идеализацию некоторых черт его характера, поэтому в романе ощущается определенная двойственность авторской оценки Обломова. Всё это имело под собою серьезные основания, было связано с идеологической позицией автора, с его этическим и эстетическим идеалом, что обнаружится в 60–е годы, в условиях обострения классовой и идейной борьбы. Но всё же в целом пафос отрицания остается побеждающим в изображении Обломова. Этот пафос пробивает себе путь через сердечное снисхождение и симпатию автора к своему герою. Черты общественно — нравственной деградации, распада сливаются в облике Обломова с чертами физической болезненности. Ему еще присуще чувство дворянского самосознания, он иногда воинственно объявляет о своих достоинствах дворянина. Но как ничтожно содержание этого самосознания и как жалки эти достоинства! То и другое оправдывает паразитический образ существования, общественный консерватизм, равнодушие к жизни, чревоугодие, байбачество, непрактичность, пустую мечтательность. Всё это было типично для дворянского сословия кануна 1861 года и говорило о его деградации.

796

М. Горький. История русской литературы. Гослитиздат, М., 1939, стр. 120.

«Я барин и делать ничего не умею!» — так с гордостью говорил Обломов (371). «Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава богу!», «хлеба себе не зарабатывал» (96). Обломов против грамотности мужика, она, по его мнению, может принести ущерб помещичьим инте-

ресам. «Грамотность, — говорит он, — вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет» (173). И с этим косным, эгоистическим, узким кодексом паразитической жизни изумительно гармонирует физический облик Ильи Ильча. Во внешнем виде, в физическом состоянии Обломова отразился весь образ его нездоровой жизни, весь его характер, сформировавшийся в недрах помещичьей Обломовки. Обломов «обрюзг не по летам» (7); его «одышка одолевает» (401); для него «лежанье… было… нормальным состоянием» (8); у него «сонный взгляд», «дряблые щеки» (224); «тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины» (8). На Обломова часто «нападал нервический страх: он пугался окружающей его тишины… Иногда боязливо косился на темный угол» (63); «не кончив фразы», впадал «в раздумье» (81). Даже в момент разговора он «вдруг смолкал, внезапно пораженный сном» (156). А как тягостно утреннее пробуждение Обломова! Он «повернул немного голову и ^струдом открыл на Захара один глаз, из которого так и выглядывал паралич» (155).

Не случайно Гончаров так настойчиво на протяжении всего романа указывает на физические недуги Обломова. [797] Романист считал, что они — признак определенного уклада жизни, [798] а поэтому имеют социальный характер, свидетельствуют об общем процессе упадка дворянского сословия. Даже изображая перипетии любви Обломова и Ольги Ильинской, Гончаров постоянно оттеняет недуги своего героя и указывает на соответствующее физическое состояние его: «Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою» (218); «руки и ноги похолодели» (290); «упал духом… Внутри его уж разыгрывалась легкая лихорадка» (291); «напугано воображение… ужасами… весь организм мой потрясен; он немеет, требует хоть временного успокоения» (360) и т. п.

797

Н. К. Пиксанов замечает, что воспроизведенные романистом черты физического состояния Обломова «дают клиническую картину невропатичности Обломова» (Н. К. Пиксанов. «Обломов» Гончарова. «Ученые записки Московского гос. университета», вып. 127, Труды Кафедры русской литературы, кн. 3, 1948, стр. 135).

798

Штольц хорошо сказал: Обломов «наспал» свои недуги (127).

Однако нельзя упрощать образ Обломова, сводить его характер к одной доминирующей особенности. Здесь Гончаров не пошел за гоголевскими принципами сатирической типизации помещичьих персонажей в «Мертвых душах». Художественная оригинальность творческого метода Гончарова заключалась в том, что он, как говорит Добролюбов, «не поражается одной стороною предмета, одним моментом бытия, а вертит предмет со всех сторон, выжидает совершения всех момептов явления», что позволяет ему «охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его». В этом Добролюбов видел «сильнейшую сторону таланта Гончарова». Ею он особенно отличается среди современных русских писателей». [799]

799

Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. II, стр. 7.

Эта определяющая особенность таланта Гончарова обнаружилась уже в «Обыкновенной истории». Но полная и блестящая победа достигнута им в «Обломове». Здесь самый предмет изображения — неподвижный, как будто бы совсем уснувший и ко всему безразличный Обломов — требовал от художника совершенного искусства пластического воплощения и искусства «выпытывания», по выражению Гоголя, [800] у героя проблесков пробуждения и интересов. Этому и служил метод многостороннего изображения характера героя, наиболее полного его воспроизведения. Эта особенность таланта Гончарова не была безразличной к его поэзии, к его оценкам характера Обломова. Напротив, она «питалась» точкой зрения романиста, стремившегося обнаружить в натуре Обломова и подлинно хорошие, благородные черты.

800

Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, т. VI, Изд. АН СССР, М., 1951, стр. 24.

Гоголь создал некоторые типы, близкие Обломову. Но Гоголь показал уходящую Русь преимущественно с отрицательной стороны. Он действовал как сатирик, и его персонажи представлялись современникам или зверинцем уродов, или мертвыми душами. Ничего подобного нет у Гончарова. В этом легко убедиться, если сопоставить глубоко родственные фигуры из «Обломова» и «Мертвых душ» — Обломова и Манилова. И Гоголь, и Гончаров уловили в облике своих героев нечто общее, что можно было бы определить как «отсутствие всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности» (7). Но художественное раскрытие этого общего, отношение к нему, оценка его совершенно различны у обоих писателей. У Гоголя — прямая, резкая, иногда беспощадная и последовательная сатира, разгадывание и определение в облике Манилова отрицательного, концентрация внимания художника исключительно на этом отрицательном, подчинение последнему всех других черт характера героя. За кажущейся добротой и приятностью Манилова Гоголь видит совсем другое, и эту истинную натуру его писатель подает сатирически. В «приятность» Манилова «чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво… В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: черт знает, что такое! и отойдешь подальше; если я; не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную». [801]

801

Там же.